Потом он выходил из мутноватого пропаренного воздуха душа в прохладный коридор, где остывали немногочисленные серьезные любители парилки, спускался по покрытой голубым шершавым пластиком — чтобы не поскользнуться! — лестнице через усиливающийся с каждым шагом вниз слегка щекочущий запах хлорки или чем там еще обрабатывают голубоватую бассейновую воду, быстро соскакивал в нее с бортика, подныривая под поплавки, добирался до ближайшей свободной дорожки — слава Богу, при гигантских размерах их плавательной ванны такая почти всегда находилась — и начинал отмеривать свои полтора километра, следя, чтобы не сбиться с дыхания, и считая положенные на эти полтора километра гребки и повороты. Где уж тут думать...
Порой он даже посмеивался над собой, что именно возможность хоть на сколько-то выбросить из головы любые, даже самые незначительные мысли и заставила его извращенно находить удовольствие в совершенно, в общем-то, обычных и, может быть, даже не слишком приятных запахах мокрого белья, потных тел и дешевого мыла. Однако тут же резонно возражал сам себе, что не так уж важно, действительно ли ему так милы все эти окружающие его плавательные упражнения запахи, или же он подсознательно заставил себя полюбить их, чтобы почаще давать отдохнуть голове. Главное, что вода ему помогает и было бы куда сложнее и дороже, если бы для умственной разгрузки ему годились бы, скажем, исключительно горные лыжи, дельта-планеризм или прогулки под парусом.
Хотя обычно он старался в бассейне ни с кем не разговаривать, разве что уж нос к носу сталкивался с кем-то хорошо знакомым (от менее знакомого можно было легко отделаться вежливым вскидыванием руки и убыстрением ведущих к воде шагов), но иногда его останавливал, чтобы перекинуться парой слов, один из служителей, пожилой и слегка прихрамывающий спасатель, чаще других дежуривший на бортике бассейна. Познакомились они давно, почти сразу, как только он начал ходить в бассейн. Обладавший, как оказалось, феноменальной памятью спасатель мгновенно опознал новичка и на правах университетского старожила поинтересовался, кто он такой и откуда. Дальше разговор развивался совершенно по-американски: услышав акцент в его ответе, служитель немедленно спросил, из каких он краев, когда же Андрей назвал город, где работал раньше, то этим служитель не удовлетворился, а докопавшись до его российского происхождения, вполне уважительно произнес традиционное “уау!”, а потом, к полному удивлению Андрея, совершенно по-свойски поинтересовался, кого Андрей предпочитает слушать — Мусоргского или Римского-Корсакова? Убедившись в музыкальной неграмотности нового знакомца, служитель укоризненно поцокал и с тех пор усердно занимался его образованием. Это выражалось в том, что каждый раз, когда Андрей появлялся в бассейне во время его дежурства, он заряжал свой стоявший у бортика магнитофон пленкой с русской классикой и поучительно сообщал, что сегодня Андрею предстоит послушать, скажем, Скрябина или Бородина. И хотя до Андрея, плававшего вполне профессионально и при каждом гребке погружавшего голову, а стало быть, и уши, в воду, музыка доносилась в виде совершенно одинаково неузнаваемых отдельных звуков, достигавших его слуха, только когда голова его на мгновение оказывалась над водой, но вся ситуация в целом выглядела очень трогательно, и можно сказать, что со спасателем Андрей подружился. Правда, мужик этот с самого начала их знакомства окрестил его Майклом, да так дальше и пошло. То ли старикану не запоминалось его настоящее имя, то ли русское “Андрей” ему просто не давалось, а английского “Эндрю” он не любил по каким-то своим таинственным причинам, но Майклом он стал намертво.
Вот и сейчас он был на посту и, едва заметив Андрея, приветственно замахал рукой с криком “Привет, Майкл!” и тут же начал возиться с магнитофоном, громко оповещая его, что сегодня ему предстоит плавать под какую-то глиэровскую симфонию. Подходить к нему Андрей не стал, а, прокричав ответное “Привет, Джо!”, немедленно соскочил в воду. И на сорок минут отключился от всех своих неприятностей и даже от обрывочного Глиэра.
Беда была только в том, что когда через сорок минут он, доплыв в очередной раз до бортика, не стал разворачиваться для очередных пятидесяти метров, а, схватившись за него, остановился и стал восстанавливать нормальное дыхание, делая глубокий вдох над водой и заталкивая себя поглубже под воду для медленного и полного выдоха, то всё то, от чего он пытался уплыть, вновь вернулось в его бедную голову, как будто и не уходило. И пока голова эта, как поплавок при поклевке, то выскакивала на поверхность воды, то вновь скрывалась в глубине в каком-то странном соответствии с ритмом всё еще победоносно звучавшей над водой глиэровской музыки (хотя, может, Джо уже крутил что-то другое — кто его разберет), в ней вновь вперемешку закрутились лица только что обвинявшего его в совершенно невероятных грехах трибунала (так, наверное, чувствовал себя какой-нибудь средневековый торговец, неожиданно схваченный прямо в собственной лавке и мгновенно утащенный в мрачные подвалы инквизиции, где ему, не давая ни секунды опомниться, странные и страшные люди в серых балахонах начинали вменять нечестивые сношения с дьяволом, о чем им сообщил другой такой же лавочник, схваченный днем раньше и под пыткой оговоривший всех, кого он только и мог вспомнить своим измученным болью сознанием), отдельные строчки его злосчастного письма, лабораторный стол, за которым он впервые увидел Деби, и, главное, сама Деби, непонятно как, но смертельно обиженная им, чем и воспользовались его обвинители... ну, и так далее...
И от этого ему стало настолько жутко, что он умудрился даже как-то перепутать порядок вдохов и выдохов и как следует хлебнул горькой бассейновой воды. Откашлявшись, он выбрался на бортик, отверг попытки старины Джо вступить в разговор о жизни вообще и о Глиэре в частности, потыкав себя указательным пальцем правой руки в то место на запястье левой, где подразумевались часы, и, показав этим, что времени нет совсем, почти побежал по лестнице, ведущей из бассейна вверх в душ.
В душе он встал под сильную горячую воду, еще немного надеясь, что резкие струи своим напором хоть немного выбьют из него всю эту нежданно-негаданно навалившуюся на него дурь, но, увы, как и можно было полагать, этого не случилось. Более того, он внезапно убедился, что даже не может закрыть под душем глаз без того, чтобы на изнанке век, как на киноэкране, не возникли лица декана и членов особой тройки, насевшей на него в деканском кабинете. Они что-то кричали ему, и хотя за шумом воды он не мог толком расслышать, что именно, но их агрессивная злоба и, главное, полное ему неверие и нежелание понять, что ничего плохого он сделать не хотел — да и как они могли вообще подумать, что он может как-то обидеть Деби! — сомнения не вызывали. Он, мгновенно вспотев даже под душем, как мог шире раскрыл глаза, но через неровную прозрачность тут же залившей их воды увидел только противоположную из зеленого кафеля стену да голую задницу какого-то другого плавальщика, который стоял, целомудренно повернувшись лицом к стене и выставив нескромным взглядам возможных наблюдателей свою намыленную спину и то, что пониже. Так что и душ был не в удовольствие, и Андрей, быстро вытершись и кое-как напялив на влажное еще тело не желавшую гладко разворачиваться рубаху и прилипшие к икрам и бедрам джинсы, быстро пошел на выход.
VIII
На улице было жарко, и пока Андрей добрел до стоянки, где, приткнувшись в угол, отведенный для постоянных сотрудников, накалялась его машина, он снова, разом от жары и от мыслей, взмок так, что хоть выжимай. Поэтому он не сразу тронулся — да и куда, в общем, спешить-то? — а просто сел на свое водительское место и, стараясь не прикасаться мокрой спиной к сиденью, завел двигатель и включил кондиционер. Когда струя механического прохладного воздуха, метавшегося внутри машины от одного наглухо задвинутого стекла к другому, через какое-то время привела его в сухость и осмысленность, он легонько нажал на газ и медленно выбрался сначала со стоянки, а потом и с университетской территории, и неторопливо покатил по главной улице их городка, прижимаясь направо, чтобы не мешать тем, кто знал, куда ехал. Ему самому не хотелось никуда. Даже домой, где он так удобно оборудовал всё под свои недолгие нерабочие часы и где ему никогда раньше не бывало плохо, пока он находился внутри своего жилого пространства, ограниченного по сторонам письменным столом с компьютером, книжными полками и небольшим баром с пристроенным к нему холодильным отделением для пива. Нет, домой ехать было положительно невозможно — там, глядя на повешенную над столом фотографию смеющейся на солнце Деби, которую он украдкой, но на редкость удачно щелкнул как-то на очередном лабораторном пикнике, он вряд ли сможет собраться и заставить себя не просто пережевывать сегодняшние невероятные события, а думать, как из них выбираться.
