class="empty-line"/>
С самого раннего детства меня пугали школой. Как только бывало начну я шалить, бегать, сейчас же отец грозит мне:
— Ну-ну, напроказничай ты только мне! Вот отдам тебя в школу, пускай разделают там твою шкуру под орех!
Я был старшим среди детей. Бывало, как только раздразню своих младших братьев и сестер, так мало того, что ремнем меня настегают, но еще и школой начинают пугать.
Вот и сообразил я, что школа — это такое место, куда непослушных детей отправляют в виде наказания. Там их бьют и стегают.
Однажды утром отец разбудил меня и говорит:
— Вставай скорее, обувайся, поведу тебя сегодня в школу.
Мне еще хотелось поспать, но от слов отца весь сон моментально с меня слетел. Вскочил я, кидает меня и в холод и в жар, сердце бьется, руки дрожат, даже кажется, что волосы дыбом встают и за ушами что-то копошится.
— Готовь скорее завтрак, — сказал отец матери: — сейчас поведу Пранца в школу. Довольно ему баклуши бить.
Я весь задрожал. Вытащил из-под лавки лапти, нашел за печкой портянки, но мне все никак не удается завернуть ноги как следует: то тут, то там вылазят тряпки.
— Ты что это так плохо обулся? — спрашивает отец и не замечает, что у меня и руки и колени дрожат.
Сели мы за завтрак, но каша не лезет мне в горло.
После завтрака отец надел сапоги. Я накинул свой зипунишко, нашел шапку, и мы отправились.
Отец идет впереди и все нравоучения мне читает, а я плетусь позади и только слезы глотаю, иду да хнычу да нос вытираю.
Подошли мы ближе к местечку. Я решил, что некрасиво так реветь: увидят люди и скажут: «Что это за пастушонок идет за отцовской спиной да мычит, как теленок!»
Вытер я еще раз рукавом нос, а полой — глаза и перестал плакать.
Вошли мы прямо в школу.
Отец поздоровался с учителем и сказал, что привел сына записывать в школу. Учитель спросил, кто я, откуда. Принял меня и в книгу записал.
Уходя, отец попросил учителя не жалеть меня и хорошенько драть с меня шкуру.
Остался я в школе, смотрю по сторонам, жду, когда и кто начнет меня драть.
Ребят собралось много, и больших и маленьких; они игрушки разные из карманов вытаскивают, показывают друг другу, меняются ими.
А у меня ничего нет, я от зависти только слюни глотаю. Потом решился и говорю им:
— Завтра и я тоже не с пустыми руками приду: у меня есть вырезанная из дерева трубка и дудочка из пера.
Ну, сейчас же перезнакомились мы с ребятами, завели игры.
Пришел учитель, ученики разбежались по местам, и меня рядом с другими посадили за парту.
Учитель на черной доске, что стояла напротив, начертил какой-то белый крючок. Такие же точно крючки он и нам велел в тетрадки переписывать, а сам ушел.
Сколько кто таких крючков понаставил, нас и не беспокоило: мы только хохотали, толкались да баловались.
Вечером возвратился я домой, собрал на завтра все свое имущество, чтобы не позабыть: дудочки, трубочки, ножичек. Рассовал все это по карманам и на следующий день в школу с собой потащил. Авось, думаю, я их на лучшее что-нибудь выменяю.
После урока учитель нас отпускал на перемену. Мы бегали по двору, по улице.
Вскоре я с учителем свыкся, вижу — никто меня не дерет. Учителя мы редко видели. Крючки в тетради мы все больше сами вычерчивали, кто сколько хотел.
Дома отец спрашивал меня:
— Ну, как с ученьем, нравится тебе в школе?
— Все очень хорошо, все очень нравится, — быстро отвечал я отцу.
Но вот в одно прекрасное утро отворяются школьные двери настежь и входит ксендз.
У меня в глазах помутилось. Все ребята в страхе разбежались по местам, стоят, как истуканы. Ксендз громадный, высокий, толстый, с черными волосами, и глаза черные, лицо красное, одежда до земли. Потом я узнал, что он всегда носил с собой за голенищем нагайку.
Шагнул он через порог, ни слова не вымолвил; уселся, обвел всех нас глазами, и начался урок.
— Старкус! Расскажи, когда ты готовишься к исповеди?
— Я... я... после ужина, когда поем и в кровать укладываюсь...
— Ах, так ты к исповеди в кровати лежа готовишься? Да еще и нажравшись, как свинья... Давай-ка лапу!
Схватил ксендз его за пальцы и по ладони линейкой — хлоп! хлоп! хлоп!
Ладонь сейчас же вспухла, как спелая слива, а у Старкуса так слезы и потекли. Ксендз устал, отдышался и крикнул:
— Скинделис, а ты к исповеди когда готовишься?
— Я... я... вечерком, когда кормлю скот...
— Ах, болван, он к исповеди готовится, когда скот кормит! Давай лапу!
Опять такое же хлопанье, до тех пор пока ксендз не утомился.
— Дудук! Когда ты к исповеди готовишься?
Дудукас догадался, что́ ему предстоит. Ничего не ответил, а только нюни распустил: беее, меее!
— Ах ты, жабенок, еще ничего не получил, а уже ревешь? Давай лапу!
Опять хлопанье, до тех пор пока ладонь Дудукаса не стала похожа на побитое яблоко.
Таким образом ксендз до конца своего урока перебрал всех учеников, которые ему на глаза попадались.
Я меньше всех. Когда я сижу за партой, только макушку моей головы видать. И когда все встают, меня за другими в проходе совсем не видно.
Но однажды беда и меня не миновала. Ионис Лукошюкас, самый большой проказник в школе, говорит как-то мне:
— Пранце! Идем в местечко табаку купить.
Побежали мы, купили в лавчонке табаку и вдруг слышим: в корчме у Маушки кто-то на скрипке пиликает, а кто-то на кларнете наигрывает, да так, что земля дрожит. Лукошюкас тотчас же сообразил, в чем дело.
— Здесь, — говорит, — свадьба, уже вернулись с венчания. Идем поглядим!
Ну, как не пойти?
Побежали мы в корчму, глазеем на пьяных сватов, на украшенных венками подружек.
Когда все разошлись, мы как ни в чем не бывало вернулись в школу. И забыли даже все, что видели.
А ксендз, явившись на урок, еще порога не переступил, как уже закричал:
— Ионис! Пранце! Как вам понравилась свадьба у Маушки? А ну, ступайте-ка сюда!
— И какой это чорт ему рассказал? — шепчет Ионис.
Ксендз
