— Он? — обрадовавшись и в то же время удивленно спросила Марья.
— Он, — качнув головой, тихо, но решительно подтвердил Саша.
Марья рывком поднялась с места, подошла к Ершову и поклонившись в пояс, сказала:
— Спасибо тебе, Захар Михайлович, большое спасибо.
— За что же это, Марья Яковлевна, спасибо-то? — подняв голову, спросил Ершов.
— А за то, — продолжала Марья, — что ты нашего брата — бедноту за настоящих людей считаешь и помогаешь нам. Таких, как ты, немного, — и, помолчав, добавила: — Нет, немного.
В течение последних суток до обитателей тринадцатой камеры несколько раз доносились какие-то крики. Одни говорили, что дерутся уголовные, другие — что это избивают политических.
Крик повторился и этой ночью. Усиливаясь, он приблизился к тринадцатой камере. В открывшуюся дверь тюремщики втолкнули упиравшегося и что есть силы кричавшего мужчину лет тридцати, одетого по-деревенски, во все домотканное.
Очутившись в камере, мужчина, хотя и сбавил тон, но все же продолжал кричать. Всклокоченная курчавая борода, растрепанные волосы, дико блуждающие глаза и заметные в некоторых местах ссадины свидетельствовали о том, что он с кем-то дрался.
Первым вскочил на ноги Шапочкин, за ним последовали другие. Только Ершов продолжал сидеть на нарах, внимательно наблюдая за новичком.
— Какого черта кричите? — недовольно спросил Шапочкин. — Перестаньте.
— Тебя не спросил, вот и кричу, — огрызнулся новичок, стараясь в полумраке камеры рассмотреть заключенных.
— А я вам говорю — перестаньте кричать! — начиная сердиться, снова потребовал Шапочкин. — Здесь не кабак, и ночь на дворе. Люди спать хотят.
— На ногах только лошади спят, а вы ведь не…
Запнувшись на полуслове, пришелец бросился к Марье:
— Маша! Марья Яковлевна! — закричал он, хватая ее за руку. — Ты! Здесь? Как же это так?
Обрадовавшись встрече с односельчанином, Марья с готовностью ответила:
— Очень просто, Данила Иванович. Алешу привезла лечить, нога у него болит, а теперь сюда угодила.
— И как же это все хорошо, — перебивая Марью, выпалил Маркин. — Ну, просто лучше не придумаешь!
Не обращая внимания на присутствующих, он схватил ее за руку и потащил в угол.
— Ты давно здесь? — зашептал он чуть слышно.
— Две недели, — оглядываясь по сторонам, так же тихо ответила Марья.
— Скажи, есть здесь Ершов Захар Михайлович?
— Ершов? Есть. Вон сидит, — указала она в противоположный угол.
— Где? Который? — обрадовался пришелец.
— Да вот этот, — показала Марья на Ершова.
Марьин односельчанин тотчас же подбежал к Ершову и, как видно, желая еще раз убедиться, что это действительно он, взволнованно спросил:
— Значит, ты и есть Ершов Захар Михайлович?
— Да, Ершов, — настороженно ответил Захар Михайлович.
— И учителя Мартынова ты, значит, знаешь?
— Знаю и Мартынова.
— А как его зовут? — недоверчиво спросил пришелец.
— Того, которого я знаю, зовут Нестером Петровичем, — спокойно ответил Ершов.
— Уф! Еж тя заешь, — шлепнулся на табурет пришелец. — А я Маркин. Сосед ваш. Из Тютняр. Так вот, значит, ты какой? Ершов Захар Михайлович! — удивленно продолжал Маркин. — Слыхал я о тебе и раньше, а видеть не доводилось. Ну, вот и свиделись. Вижу. Недаром я из-за тебя сутки целые дрался.
— То есть, как это из-за меня? — не понимая, в чем дело, но с явным интересом спросил Ершов.
Не отвечая, Маркин начал стаскивать с себя сапог. Отодрав стельку, он вытащил из-под нее письмо и небольшой пакетик.
— Это тебе Нестер прислал, — взволнованно заговорил он. — Задание, говорит, тебе от комитета, как хочешь делай, а немедленно передай. Разговаривать нам с ним особенно некогда было, на ходу все делалось, украдкой. Ну, известно, я обещал, а потом смотрю — не так это просто. Привели меня в тюрьму, а она полным-полна политическими. Где Ершов, в какой камере, неизвестно. Ищи, значит, ветра в поле. Да и как искать, когда сам заключенный. Направили меня в седьмую камеру. А что, думаю, еж тя заешь, если повезло и как раз он в этой камере. Потом оказалось, нет там Ершова. Подумал я, подумал и решил посоветоваться со старшим ихним. Паренек там у них старшим, Луганский Володя. Ничего, смекалистый — из молодых, знать, да ранний. Поговорили мы с ним, а он сразу: «В тринадцатой, говорит, Ершов, слышал, там он. Передали нам… Туда тебе пробиваться надо». Легко сказать, пробиваться. А как? Тогда Володя и говорит, что мы, дескать, бить тебя начнем, как провокатора, и будем настаивать, чтобы тебя от нас убрали. Кто знает, а вдруг переведут в тринадцатую? Ну и начали мы. Шум, гам, крик, возня. Бить они меня особенно не били, так только, для видимости. Пришел надзиратель. Покричал, покричал и ушел. А мы пуще прежнего гвалт подняли. Наконец сам начальник тюрьмы явился. Заключенные как один: «Уберите шпиона и провокатора! Убьем… Нам все равно!.». «Куда же, говорит, мне его девать, мерзавца эдакого? Это никакой, говорит, не шпион, а бандит самый настоящий». А Володя посмотрел на начальника и как будто невзначай: «В тринадцатую, говорит, его, к отчаянным элементам отправьте». Ну, а я сейчас же в амбицию: «Не пойду к элементам! Как хотите, не пойду!» Начальник, как видно, дурак, да и пьяный еще был, покосился на меня и сразу надзирателям: «Тащите, кричит, его в тринадцатую, и больше чтоб никто не обращал на него внимания. Убьют и хорошо — одним негодяем меньше будет!»
— Уф! — облегченно вздохнул Маркин. — И вот, значит, я тут как тут. Нашел. Выполнил задание. Слово кузнеца крепко. Сказано-сделано. А теперь поспать бы не мешал всем, кто осмеливается бороться за свободу своего народа. Глотая душившие его слезы, Саша долго стоял с поникшей головой, потом порывисто запел:
Ви-ихри вражде-е-бные ве-е-ют над на-а-ми,Te-e-мные си-и-лы нас зло-о-бно гнетут,В бой ро-о-ковой мы вступии-ли с врага-а-ми…На-а-с еще су-у-дьбы безве-е-стные жду-у-т!
Первый подхватил песню Валентин. Затем влился баритон Маркина, а за ним и остальные.
Не была безучастной и Марья. Она с замиранием сердца слушала эту новую, в первый раз услышанную ею песню.
— «Ведь вот, оказывается, какие есть песни», — думала Марья, незаметно для себя покачивая головой в такт поющим. — Запеть бы ее у нас дома. Вот бы было переполоха…
Через минуту песню подхватили в соседних камерах, и она звонкой рекой разлилась по всей тюрьме.
Напрасно метались надзиратели, кричал, размахивая револьвером, начальник тюрьмы. Никто не обращал на них внимания.
Песня росла, ширилась, подымалась с этажа на этаж, зовя на борьбу с угнетателями.
На бой кровавый, святой и правый, Марш, марш вперед, рабочий народ!
Вскоре возбуждение достигло той степени, когда люди неизбежно переходят к каким-то действиям, чаще всего стихийным, но всегда решительным и сильным.
Так случилось и на этот раз. Где-то звякнуло разбитое стекло, послышался треск ломаемого дерева. Это послужило сигналом. Не переставая петь, заключенные в ярости стали уничтожать все, что только можно было уничтожить.
В тринадцатой камере в это время было сравнительно тихо. Там не звенели стекла и не было слышно треска.
Сжав кулаки и стараясь сдержать себя, Ершов говорил своим товарищам по камере:
— В тюрьме начинается восстание. Это серьезное и очень опасное дело. Боюсь, как бы тут не было провокации.
Мы безоружны, а у черносотенцев есть теперь повод расправиться с нами. Давайте обсудим, как нам быть. Может быть, лучше удержать товарищей от такого выступления.
Мне еще не нравится то, что толчком к этому выступлению послужил суд надо мной.
— При чем тут суд? — отозвался Маркин. — Народ до крайности доведен, вот в чем главная загвоздка, а суд это только искорка, но в такой момент и ее достаточно. Дело тут общее, и нам оставаться в стороне никак нельзя. Оружие на первое время может удастся достать у охраны. А дальше нас рабочие города поддержат. Городской голова собака не последняя, но сейчас он ладит взять уговорами. Вот мы и покажем ему, почем сотня гребешков.
На середину камеры шагнул Шапочкин. Поднял руку.
— Товарищи! Долго рассуждать у нас нет времени.
Думаю, что никто из нас не хочет, чтобы нас назвали трусами или предателями, но мы еще больше не хотим, чтобы нас перебили, как овец. Поэтому я предлагаю: если нам не удастся завладеть необходимой толикой оружия, то будем уговаривать людей прекратить восстание. Руководителем давайте назначим Ершова. Я голосую.
За это предложение все подняли руки. Ершов немедленно приступил к делу.
— Поднажмем, — командовал он, и под дружным напором отрывалась одна за другой доска или перекладина. Наконец дело дошло до поперечного бруса.
