Таня ушла.
Анатолий Егорович сидел один в своей четвёртой палате. На подоконнике работал портативный цветной телевизор, и бывший лётчик, приглушив звук, наслаждался фигурным катанием. Выглядел он очень хорошо. Повязки не было и в помине. По временам бывший лётчик с удовольствием сжимал в кулак пальцы левой руки и радовался, что это у него получается.
Ему захотелось усилить громкость, и, когда он слегка повернул одну из ручек телевизора, на фоне мелодии «Бессаме мучо» раздался голос комментатора:
— Сабине семнадцать лет. Двадцать один год её партнёру.
Ещё несколько секунд, но уже совсем другими глазами смотрел Анатолий Егорович на великолепную пару танцующих фигуристов, а потом выключил звук и увидел себя в те далёкие времена, когда ему было столько же лет, сколько партнёру прекрасной Сабины. И короткую очередь «мессершмитта», и тонкий дымок в хвостовой части фюзеляжа неожиданно клюнувшего «Яка». Дымок быстро превратился в чёрный хвост, когда «Як» нырнул в облака, а на родном аэродроме, куда Карташов всё-таки довёл свой самолёт, этот чёрный дым жирными клубами повис над посадочной площадкой. Анатолий Егорович увидел всё это под музыку «Бессаме мучо», которая гремела в его ушах. А перед тем как видению исчезнуть, голос телекомментатора произнёс:
— Сабине семнадцать лет. Двадцать один год её партнёру.
В палату номер четыре вошла Таня.
— Александр Егорович, а я за вами. Гулять, гулять, гулять.
— Прекрасная пара, — сказал Тане бывший лётчик-истребитель, кивнув на экран телевизора. — У меня тоже в детстве были коньки, фирмы «Нурмис». Я их верёвками привязывал к валенкам.
В коридоре, где среди прочих сидели хилые балбесы и их длинноногие подружки с трогательными кулёчками, Таня привычно взяла Александра Егоровича под руку. Карташову поминутно приходилось раскланиваться не только с балбесами, но и с их подружками. Карташов и Таня шли не спеша. Чувствовалось, что так было уже не раз и оба привыкли к встречным улыбкам и почтительному шушуканью за их спинами.
В гардеробе Таня и Карташов надели плащи. Дождя на улице не было, но вот-вот мог начаться.
— Прекрасно! — сказал Анатолий Егорович, когда они шли по широкой асфальтовой аллее больничного сада. — А в Москве давно уже минусовая температура. Вы знаете, что я в понедельник выписываюсь?
— Знаю, — ответила Таня.
— Представьте, стосковался по дому.
— Это естественно.
— Я буду скучать без вас.
— Я тоже.
— Как же быть?
— Никак. Скучать, если скучается.
— Тоже правильно. Иначе жить не интересно, да? Я способный ученик?
— Смышлёный.
— Вы знаете, я с вами за всю свою жизнь выговорился. С вами и с соседями по палате. Они теперь про меня знают то, что ни сыновьям, ни внукам неизвестно. Обо всём выспросили! Ваша работа?
— Нет. Вы прожили такую жизнь…
— А почему мои собственные дети никогда ни о чём не спросят? Ну вот, опять вы у этого места остановились… Почему мы здесь всегда обратно поворачиваем?
Перед Карташовым и Таней, как по линейке, стеной выстроились тополя. Но была в этой стене лазейка — небольшая, выложенная кирпичом, дорожка. Карташов прошёл по этой дорожке несколько шагов.
— Анатолий Егорович! — крикнула ему вслед Таня. — Вернитесь!
— Почему?
— Дождь начинается…
— Подумаешь, две капли!
За стеной из тополей звучали голоса. Карташов сразу узнал среди них Машин.
— Славик, твоя подача. Ноль — два.
А потом сухой характерный стук пинг-понговского мячика.
— Там в пинг-понг играют. Идите сюда, Танюша!
Маша резалась в пинг-понг с каким-то длинноволосым малым. По обыкновению, больничный халат-хламида был обёрнут вокруг её не слишком тоненькой фигуры. Волосы выбились из-под белой шапочки и мокрыми прядками прилепились к потному лбу.
Карташов смотрел на лихую игру с удовольствием.
— Пойдёмте отсюда, Анатолий Егорович, — тянула его за руку Таня.
— Сейчас, сейчас.
— А вот этот ты возьмёшь? — спросила Маша Славика, послав ему кручёный…
И вдруг где-то совсем близко раздались звуки духового оркестра. Это был траурный марш Шопена. Карташов огляделся по сторонам. Стол для пинг-понга стоял На пустой площадке для автомобилей. Рядом шла асфальтовая дорога. Один её конец упирался в здание с распахнутыми дверями, над которыми можно было прочесть: «Корпус № 19», другой скрещивался с уличной мостовой. Площадок для автомобилей было несколько, и некоторые из них не пустовали. Карташов сразу понял, что за автобусы, украшенные чёрным крепом, стояли на этих площадках. Из распахнутых дверей корпуса № 19 выползала траурная процессия. Дождь начал усиливаться, а Маша и Славик, не обращая внимания ни на крупные тяжёлые капли, ни на приближавшуюся процессию, продолжали игру.
Карташов молча пошёл по той кирпичной дорожке, которая вела к лазейке в стене из тополей.
— Я вас догоню, Анатолий Егорович! — крикнула ему вслед Таня.
Траурная процессия вот-вот должна была пройти мимо стола для пинг-понга.
— Перемена подачи, — сказала Маша.
Таня вырвала из её рук ракетку и швырнула в кучу осенних листьев.
— Сегодня же из больницы вылетишь! — крикнула она и пошла к стене из тополей.
— Таня, Танечка! Не говори Николаю Александровичу! Умоляю! — причитала Маша, едва поспевая за Таней.
— Пойдёшь в кафе «Лира» работать или в гастроном!
— Ни за что! Таня, я больше не буду! Никогда, слышишь, никогда! Клянусь! Дура я, дура! Не скажешь, Танечка?!
— Не скажу! Отвяжись, — ответила Таня.
Дождь лил вовсю. Таня и Анатолий Егорович стояли под каким-то чугунным навесом.
— Вы сегодня в ночь заступаете? — спросил девушку Карташов.
— В ночь.
— А Маша?
— У неё отгул. Но она пришла Люсю подменить.
— Санитарку?
— Да.
— Понятно. Теперь моя очередь вас утешать? Я могу. Вообще, Танечка, вы забудьте о том, каким меня впервые увидели.
— Каким? Мне кажется, что вы всегда были таким, как надо.
— Но всё-таки побоялись, что меня девятнадцатый корпус испугает? Птенчик! Уберечь меня хотела от неприятных впечатлений. А то я мало в жизни нагляделся. Да я вас ещё спасу двадцать раз. Есть у вас враги? Покажите пальцем, и увидите, что с ними будет.
— Поцеловать вас?
— Не надо. Я не за плату, я так. По доброте душевной.
Накрывшись плащом, к чугунному навесу бежала парочка. Когда она достигла цели и девушка принялась стряхивать с плаща дождинки, оказалось, что это Люся и Сергей Лавров.
— Вот, — сказала Люся. — Это та самая Таня Ищенко, которую вы искали, а я пошла дежурство сдавать… Таня, твоя пудреница… — И снова накрывшись плащом, девушка убежала.
— Здравствуй, Таня, — сказал Сергей.
— Здравствуй, Серёжа, — ответила Таня. — Познакомься: Анатолий Егорович Карташов… Ты надолго?
— До понедельника.
Им было очень трудно разговаривать.
— И Анатолий Егорович в понедельник выписывается. Значит, вместе в Москву поедете… Как мама и папа?
— Живы-здоровы… Мне надо с тобой о многом поговорить.
— Поговорим. Сегодня я, к сожалению, дежурю, но у нас ещё будет время… Анатолий Егорович, у вас последняя процедура. Мы опаздываем… До свидания, Серёжа.
Таня взяла Карташова под руку, и под проливным дождём они направились к хирургическому корпусу. А Серёжа остался под навесом. Он был без плаща.
В гардеробе Карташов спросил Таню:
— Он?
— Он, — спокойно ответила девушка.
— Сабине семнадцать лет, двадцать один год её партнёру, — ни к селу ни к городу произнёс Анатолий Егорович засевшую в памяти фразу.
— Что? — переспросила Таня.
— У меня сегодня нет никаких процедур, кроме телевизора. Не надо жертв. Отнесите Серёже мой плащ.
Под чугунным навесом Серёжа и Таня, накрывшись плащом бывшего лётчика-истребителя, застыли в долгом поцелуе.
…Профессор Корнильев вёл приём больных в своём кабинете. В коридоре у двери образовалась небольшая очередь. Санитарка Аннушка сорок лет проработала в больнице, и профессор предпочитал, чтобы во время таких приёмов ассистировала именно она, а не кто-нибудь из молоденьких сестёр. У него были свои соображения по этому поводу, тем более что особой квалификации для того, чтобы вызвать очередного больного, отнести истории болезней в ординаторскую, не требовалось. «Писаниной», которую обычно поручают сестре, профессор занимался сам.
Николай Александрович в последний раз осмотрел своего друга, бывшего лётчика-истребителя, и остался очень доволен его состоянием.
— Всё, Толя, молодец! Глаза мне твои особенно нравятся.
— А какие у меня глаза? — надевая пиджак, спросил Корнильева Анатолий Егорович.
— Какие доктор прописал… У вас, Глеб Афанасьевич, имеются претензии? — обратился профессор, к развалившемуся в кресле невропатологу; тот отрицательно покачал головой.
