Через год, весной, когда я учился на последнем курсе института, она сказала, что хотела бы поехать со мной на место моего распределения. Мама хотела облегчить мою самостоятельную жизнь, следить за моим здоровьем (тем более, что в январе 1959 г. я перенёс четвертую ревматическую атаку). Допускаю и её желание сменить место жительства и работу после полученной обиды в тресте. Я взял распределение в Красноярский край, совершенно не представляя себе, где буду жить и работать.
В конце августа мама уволилась из треста и стала готовиться к отъезду. В последний момент я убедил маму, что ей ехать сразу со мной не надо, потому что неизвестно, куда меня направят работать и какие там условия, возможно, не такие, как в Североуральске. Североуральская экспедиция жила в приличных домах и квартирах, либо в городе, либо при больших шахтёрских посёлках. Про геологов-полевиков она ничего не знала. Условились, что мама приедет ко мне после моего письма с места работы и жительства, но договор выполнен не был.
С большими трудностями, на автобусе из Красноярска, мама "на свой страх и риск" добралась до Енисейска, оттуда до посёлка экспедиции. Там маме сказали, что до меня ещё 200 км по таёжному бездорожью. В дороге она простудилась. Те места и дома, которые увидела, добираясь до меня, совсем не походили на североуральские. Общались мы по рации, и я обрисовал обстановку. Мама поняла, не заезжая ко мне, что жить в этих суровых местах не сможет, и вернулась домой.
Её место, естественно, уже заняли. Предложили работать машинисткой. Мама отказалась и почти год сидела без работы. Деньги быстро закончились. Пока я оформил в бухгалтерии документы на ежемесячные переводы из зарплаты для мамы, прошло около двух месяцев. Мама успела даже поголодать. Никаких запасов на сберкнижках у нас никогда не было. Через год мама все равно вернулась на работу в трест. Начала машинисткой в общем отделе, потом секретарём-машинисткой в парткоме треста. Там проработала до конца жизни. Конечно, это далось нелегко, пришлось "сломать" себя, но другого выхода не было.
Мама была человеком гордым и самолюбивым, но это не самолюбие дурака, который видит себя в центре всего. Она просто требовала к себе нормального человеческого отношения с учётом её знаний и умений. Имела твёрдые моральные устои. Возмущалась фактами воровства на производстве, пьянством и другими негативными проявлениями человеческой натуры. Мама дико боялась довоенных и послевоенных репрессий. Это искалеченное постоянным страхом поколение, да и наше поколение несвободно от него.
Ей бы прожить жизнь в какой-нибудь спокойной стране с очень законопослушными гражданами, где ценится честный труд и порядочность. К моим просьбам мама относилась всегда внимательно, хотя я старался не докучать ей проблемами. Когда попросил принять жену Нину перед родами первенца, тотчас согласилась, хотя это вносило большой разлад в устоявшуюся жизнь одинокого пожилого человека. Кроме того, у мамы был с детства очень чуткий сон. Когда я приезжал на каникулы, то поздно возвращался домой. Тихо открывал дверь ключом, безмолвно ложился, но чувствовал, что мама ещё не спит. Её фраза: "Нужно беречь сон другого человека, да и своим дорожить".
Внукам мама была очень рада. Их детство и моё она воспринимала одинаково. Ни разу не сказала плохого слова о невестке – что говорит о воспитании – уважала выбор сына.
У мамы была необычная форма пальцев на руках. Этот стойкий признак передаётся только потомству противоположного пола и через поколение. Например, похожие пальцы у меня, у моей дочери Люды и у её сына Тимура. У моего сына Серёжи пальцы другие, но у его дочери Жени пальцы, как у меня. Экстраполируя вперёд, можно предсказать с большой долей вероятности, что будущие сыновья Жени и дочери Тимура унаследуют их форму пальцев рук.
В последние годы у мамы возникли проблемы со здоровьем. Она стала жаловаться на почки – врачи нашли у неё камни. Мама не стала лечиться у специалистов, а обратилась к московским гомеопатам. Бывала у них регулярно. Они присылали ей какие-то маленькие коробочки с крупинками лекарств с непонятными названиями. Я отговаривал от этих услуг, но она почему-то поверила эти целителям. Всё закончилось трагически – мама умерла 26 февраля 1974 г. Похоронена на кладбище по дороге на Бокситы. Захоронение № 368.
Семейные события до конца 1944 г.
Я родился в 1936 г. в селе Петропавловское (сегодня город Североуральск, Свердловской обл.), после чего меня отвезли к сёстрам отца в село В. Дуброва (Брянская область). Там, до возвращения на Урал, я прожил больше года. В 1939 г. у меня слева обнаружилась паховая грыжа. На операцию возили в г. Серов, за 100 км. В то время такие операции проводили под общим наркозом с помощью хлороформа. Эти события хорошо помню. Швы снимали так же. На шахте отец получил тяжёлую травму и работать там из-за инвалидности уже не мог. Поэтому в 1940 г. семья переехала на Богословские угольные копи – так тогда назывался современный город Карпинск. Отец стал работать снабженцем на угольном разрезе. Семья жила в очень светлой комнате 8-квартирного двухэтажного дома, а детский садик, который я посещал, был прямо во дворе. В гости, на несколько дней, к нам приезжал мамин брат Жорж, потом вернулся на родину, хотя его уговаривали остаться. Все чувствовали, что надвигается война, но он не остался. В 1960 г., когда я стал работать в Карпинской геологоразведочной партии, по памяти нашёл и жилой дом, и детсад. Ничего не изменилось за 20 лет.
В 1942 г. семья переехала на ст. Новая Заря (от г. Серова в сторону п. Сосьва), где располагался большой лагерь заключённых, подчинённый Севураллагу (с управлением в п. Сосьва). Отец работал вольнонаёмным в системе снабжения лагеря. Жилой посёлок станции представлял собой одну длинную улицу с двумя рядами домов вдоль неё. Улица располагалась перпендикулярно железной дороге. На другой её стороне располагался лагерь с бараками для заключённых. Рядом со станцией стояла огромная ёмкость неизвестного назначения. Где-то лет через 15 я (уже студентом) опять проезжал эту станцию, но абсолютно никаких изменений не обнаружил. Даже ёмкость была на месте. Семья (и бабушка) жила в съёмных комнатах частного дома в середине села. В огороде стояло огромное кедровое дерево с множеством шишек. В памяти осталась совершенно неистовая борьба с комарами, которых здесь было ещё больше, чем на севере Тюменской области. Кругом станции были болота – место для комара идеальное. Хозяева дома и родители постоянно разводили в вёдрах дымокуры, которые носили из комнаты в комнату, но все без толку. Современных репеллентов тогда не было. Отдельные, самые нетерпеливые, иногда применяли совсем уж экзотические способы – мазали лицо и руки дёгтем или керосином, а то и смесью обеих компонентов.
На станции у меня появился старший товарищ примерно 10 лет. С этим мальчиком я ходил в лес и на охоту. Один раз недалеко от села друг добыл рябчика, другой раз застрелил кедровку и стал стукать её клювом о рельс – из птицы посыпались кедровые орешки. Ходил я с товарищем и за ягодами, и за грибами. Думаю, благодаря ему имею тягу к их сбору и охоте. Родители не могли это сформировать, т. к. как огня боялись уральской тайги, а товарищ поведал все, что знал, о местных ягодах и некоторых грибах. А родным таёжная глушь представлялась неведомой "вещью в себе": если туда один раз зайдёшь, то уж выйти из неё, а особенно живым, совершенно невозможно. И такое представление тайги не преувеличение: из-за плохой ориентации, голода и холода в тех краях люди ежегодно терялись и погибали. Да и дикого зверья там достаточно.
Ещё большую опасность для людей представляли заключённые из лагерей, которые каждое лето устраивали побеги. Часто узники имели оружие и пробирались через лес группами или поодиночке. Весь Северный Урал до сих пор насыщен лагерями, хотя и меньше, чем в сталинское время. Даже когда вырос, родные наотрез отказывались идти за грибами или ягодами со мной, хотя знали, что я отлично ориентируюсь на местности. Уже позднее, когда посмотрел леса Центральной России, среди которых папа и мама выросли и собирали дикоросы, понял панический ужас родителей перед тайгой. В тех лесах невозможно заблудиться, да и похожи они на большие неухоженные парки.
Осенью 1943 г. я пошёл в первый класс местной начальной школы. Она размещалась в небольшом деревянном домике. Ученики четырёх классов сидели в одной большой комнате – у каждого класса свой ряд из 3-4 парт. Всех учеников учила одна учительница. Настоящих тетрадок у большинства не было. Одни ученики приносили сшитые из оборотной стороны какие-то уже использованные бумаги, некоторые писали крупными буквами на газетах. Даже их было трудно достать! (Курильщики предпочитали газеты, а не листки из книг для закруток, в которые клали табак-самосад.) Чернил настоящих тоже было мало. Писали печной сажей, разведённой в воде.
