— Узнавал.
— И что о ней соседи говорят? Чем занимается?
Самому ему она показалась странной, запуганной и нелюдимой. Хотя, чего он от нее хотел? Бабке девятый десяток. Пережила две революции, три жуткие войны, всех дочерей, похоронила мужа… Такие всегда имеют странности, причуды… словом, малость не в себе.
Гульнов пожал плечами.
— Аптечные пузырьки собирает.
— Хм, — удивился Климов. — Она ведь на пенсии.
— И собирает пузырьки.
На ум пришла расхожая шутка: скупать пустую посуду выгоднее, чем торговать ею.
— Продолжай, я слушаю.
— А что продолжать? Собирает пузырьки. Обычные, из- под настоек. Всяких там пустырников, боярышника, эвкалипта. Тех, что на спирту.
— Доходный промысел?
— Наверное. Пьют ведь все подряд.
— А парфюмерные флаконы принимают? Например, из- под одеколона?
— Это у нее надо спросить.
— Понятно. Если верить древним, даже молодые вожди забываются быстрее, чем причуды стариков.
Глава 4
Ночью ему снилась какая-то чертовщина. Сначала большая черная кошка с женскими глазами не давала проникнуть в старый захламленный сарай, где застоялся запах плесени и гнили, потом он гонялся за убогой злобной старушонкой, прибегая к дешевым трюкам с переодеванием, пока не выбил у нее из рук дамский браунинг-шестерку, в рукоятке которого был спрятан список ее жертв. Что она с ними делала, он так и не узнал: зазвонил будильник. Сам Климов великолепно обходился без его помощи, вставал тогда, когда это было нужно, изредка сквозь сон поглядывая на светящиеся цифры электронных часов, но жена всякий раз накручивала пружину будильника до упора.
Стараясь не шуметь и не разбудить жену, которая после короткой и яростной схватки с будильником засыпала еще крепче, Климов выбрался из под одеяла, нашарил тапки.
Несмотря на то, что и спал он всего ничего, и снилось черт- те что, голова была ясной.
Зайдя на кухню, нацедил из трехлитрового баллона кваса, медленно выпил. Квас — его давняя слабость. Именно такой, какой готовила жена: кисловато-резкий, пахнущий ржаными сухарями, а не по-московски сладкий, продававшийся из бочек. Почему это провинция заглядывает в рот столице? Непонятно.
Побрившись, он разогрел приготовленный с вечера завтрак, поел и стал собираться на службу.
Жена еще спала, мальчишки тоже.
Сегодня надо было встретиться со стоматологом и побывать на кафедре у Озадовского. Мало того, что из профессорской квартиры вынесли редчайшей красоты сервиз, подаренный ему коллегами из Великобритании, в его книжном шкафу образовалась пустота: исчезла редкостная книга «Магия и медицина», изданная триста двадцать лет назад в одной из монастырских типографий Франции. Почему-то выпущена она была в свет на древнерусском языке. Озадовскому она досталась как семейная реликвия — все мужчины в их роду были врачами и философами. Книга состояла из двух тысяч сорока страниц убористого текста. Считалось, что ее перепечатали под страхом смертной казни: инквизиция давно уже гонялась за оригиналом одной из чудом уцелевших рукописей знаменитой Александрийской библиотеки. Переплетена она в черные доски, обтянутые кожей летучих мышей.
Выйдя из подъезда, Климов порадовался ясному, светлому утру, прозрачному небу, очистившемуся от вчерашней хмари, и подумал, что за весь октябрь это, в сущности, первый по-настоящему солнечный день. Время у него было, и он решил пройтись пешком. А то все больше бегаешь или сидишь. В машине, в кабинете, на оперативках…
Переулки, которые вели от его дома к управлению, были сплошь засажены орехами и липами. В начале июля, когда пчелиный гуд окутывал раскидистые кроны, курортники целыми ордами обрывали с веток медоносный цвет — верное средство от простуды и подагры. Работали они так споро, что через день-другой и пчелы оставались без нектара. В большинстве своем сборщиками липового цвета были северяне, с пузырями солнечных ожогов на плечах. Осенью они принимались сбивать палками орехи.
По пути, напротив городской аптеки, был разбит небольшой скверик, где порой маячила фигура старого, сутулого, как коромысло, садовника. Он толкал перед собой ярко- красную портативную сенокосилку с таким убито-подневольным видом, словно обречен на пожизненные каторжные работы и толкает перед собой не крохотную тарахтелку с бензиновым моторчиком, а беломорканальскую арестантскую тачку, доверху нагруженную камнем. К таким еще приковывали цепью. Сенокосилка чихала, постреливала синеватым чадом, подсигивала на кочках, но исправно подрезала, пережевывала листья спутанной травы.
За несколько лет Климов привык к понурому виду трудяги, зная наперед, что после очередного круга тот разорвет невидимые путы и, сбросив их к ногам, закурит. Курил он жадно, часто, глубоко затягиваясь и почти не выпускал дым. Где он там у него задерживался-скапливался, трудно сказать, но, когда сенокосилка снова превращалась в каторжную тачку, из ноздрей табакура еще долго выходил текучий дым. Однажды, глядя на него, Климов подумал, что в жизни многие хотят выглядеть преуспевающими людьми, за исключением вот таких работяг, да еще нищих. Те ребята открытые: все свое ношу с собой, или наоборот, ужасные хитрюги: спят на матрацах с зашитыми в них тысячами. Наверное, мать Звягинцева из их числа.
Пересекая скверик, он заметил, что садовника в привычном месте нет, и с непонятной грустью подумал, что, может, нет его уже вообще в живых.
Желтая, изъеденная ржавчиной листва забыто устилала землю.
Надо будет заглянуть на кладбище, подумал он у перекрестка. Там тоже почва глинистая, желтая.
Войдя в управление, он задержался у доски приказов, пробежал глазами список очередников на получение квартиры, затем нашел свою фамилию в списке, прикнопленном прямо к стене. В нем перечислялись те, кто хотел бы купить холодильник.
1. Майор —! — Климов — «Зил».
2. Капитан —!! — Земелин — «Орск».
3. Лейтенант! — ! Антюпкин — «Минск».
4. Сержант — Игумнов — (какой достанется).
Что означают восклицательные знаки, стоящие между званием и фамилией, он так и не понял. Бюрократические символы какие-то. Но если продвижение очереди пойдет таким темпом — два месяца назад он стоял в списке пятым, — его очередь может пройти. Надо снимать деньги со сберкнижки.
Поднимаясь по лестнице, попытался мысленно втиснуть в кухню гарнитур и новый холодильник, но пришел к выводу, что кухня у него гораздо меньше, чем он думал. Видимо, придется холодильник устанавливать в прихожей.
Не успел он войти в кабинет — зазвонил телефон. Это была Легостаева.
— Еще не нашли?
— Пока нет.
— Извините.
Чувствовалось, что весь смысл ее жизни сосредоточился в поиске сына. Теперь теребить угрозыск будет постоянно. А это значит, что от извинений будет некуда деваться.
С приметами разыскиваемого был ознакомлен весь оперативный состав милиции, все участковые и дружинники. Оставалось терпеливо ждать. Человек не иголка, но и город не стог сена.
После утреннего совещания у Шрамко Климов созвонился со стоматологом, попросил его задержаться дома, чтобы можно было побеседовать наедине, предупредил Озадовского о скором своем визите, напомнил Гульнову о чете Звягинцевых, пусть о картинах еще раз поговорит, и, с досадой думая о том, что даже маленькая ложь способна изменить ход следствия, отправился в кооператив «Медик».
У перекрестка мимо него на большой скорости промчалась белая «шестерка», и он машинально бросил взгляд на ее номер. После «сячинского дела» все «Жигули» этой марки были ему подозрительны. К тому же белого цвета.
Когда Климов позвонил в квартиру тридцать семь, дверь открыл красавчик, супермен с широкой ослепительной улыбкой. Может быть, на год-два моложе Климова. Серебристый галстук с холодным металлическим отливом и такой же, стального цвета, отлично скроенный костюм, делали его похожим на движущийся манекен. Весь его облик словно говорил, что себя надо баловать. Другие об этом не позаботятся. На таких, как он, женщины сперва смотрят с опаской, затем с вожделением. Блеск для того и блеск, чтобы слепить.
Представившись, Климов прошел в указанную комнату. Хозяин любезно предложил располагаться в кресле.
— Кофе? Чай? А может, пиво баночное, а? Есть шведское…
— Спасибо, я по делу.
— Ну, — недовольно протянул блестящий манекен, и лицо его вновь озарила ясная улыбка. — В Европах пиво не считают алкоголем, грех отказываться, грех… Так я схожу?
Он уже двинулся было на кухню, но Климов жестом возразил: не надо.
— Тогда бананы?
Эта его насквозь фальшивая манера улыбаться, как ни странно, вынудила согласиться.
— Один, не больше.
Через минуту на журнальном столике стояло широкое блюдо из тонконарезанного лакированного камыша с горкой бананов. Кажется, хозяин был доволен. В его доме вышло так, как он хотел. И сел напротив гостя.
