Я же, закрыв магазин, немедленно принялась за работу.
Классические письма-соболезнования составляются по строго установленным правилам, и черновиков для подобных текстов в архивах Наставницы хоть отбавляй.
Отыскав, на мой взгляд, самый подходящий для ситуации образец, я перевожу дух и приступаю к растиранию туши.
В случае с соболезнованиями черный брикетик вращают в лужице не как обычно — слева направо, а против часовой стрелки. Привыкнуть к этому непросто, рука поначалу не слушается. И тем не менее я слежу за тем, чтобы не растирать слишком много. Для выражения скорби тушь не делают слишком густой — знаки должны оставаться полупрозрачными.
То же самое с подбором правильных слов. Ни одно слово нельзя использовать дважды, никаких повторов и тавтологий. Никаких уважительных титулов рядом с именем адресата. Смерть не любит выводов, постскриптумов и умозаключений, поэтому финал лучше оставить открытым…
И вот наконец я заношу над бумагой кисть.
Собираю в душе всю скорбь, на которую только способна, чтобы слегка защипало в глазах. Вспоминаю все смерти, потрясшие меня до сих пор, — от гибели золотой рыбки, которая у меня была в детстве, до кончины тетушки Сусико.
![]()
«Получив известие о господине Конноскэ, растерянно гляжу в небеса. Какое страшное несчастье…
Зная о том, как стойко господин Конноскэ боролся с постигшим его недугом, все никак не могу поверить, сколь безвременно он отправился в свое последнее путешествие.
С безграничной благодарностью вспоминая, сколь бережно и деликатно он относился даже к таким неприметным персонам, как Ваша покорная, от всего сердца молюсь за его счастье в следующем из миров.
Желаю Вашему сердцу обрести силы, чтобы справиться с такой неизбывной печалью.
Несмотря на все мое желание увидеться с Вами в сей трудный час, больная нога не позволяет мне навестить Вас лично, поэтому все, что мне остается, — это послать хотя бы скромное подношение в надежде на упокой столь близкой Вам души.
Не желая быть многословной, нижайше прошу принять мои самые искренние соболезнования».
Последние слова — о соболезнованиях — я намеренно прописываю еще бледнее обычного. Традиционно так делается, чтобы создать впечатление, будто в тушечницу капали мои слезы, от которых к концу письма тушь совсем размыло. Но мне так и чудится, будто Мадам Кефир стоит за моей спиной, а в какой-то момент накрывает мою руку своей и водит кистью вместе со мною.
Покрыв белый листок бледными письменами, я складываю его, но не знаками внутрь, как обычно, а текстом наружу. И выбираю конверт: не двойной, как для формальных писем, а простой, однослойный. Так поступают только в случае с соболезнованиями — ведь одно несчастье не должно повторяться дважды. Цвет у конверта, понятно, такой же белый, как и само письмо. По той же логике никто не приходит на похороны в ярком макияже и с украшениями.
На конверте — все такими же бледными знаками — я выписываю имя и адрес получателя. Затем даю туши высохнуть и вкладываю в конверт письмо.
Очередной заказ выполнен, и я ставлю его на полочку домашнего алтаря с портретами Наставницы и тетушки Сусико. Там-то уж точно не помнется и не испачкается. Хотя запечатывать конверт я пока не тороплюсь. Конечно, все эти фразы и обороты речи отшлифованы веками настолько, что сомневаться в них не приходится. Но лучше подожду до утра и перечитаю еще разок на свежую голову.
«В письмах, написанных после захода солнца, прячутся демоны!» — не раз говорила Наставница. Возможно, еще и поэтому сама она почти никогда не работала по вечерам.
Когда я закончила, стрелки часов подползали уже к девяти. Цикады, так яростно свиристевшие весь этот день, ближе к ночи наконец-то умолкли, и за окном растеклась тишина. Точно в каком-нибудь тайном царстве за семью горами. Абсолютно спокойном, хотя и все равно душноватом.
Пора бы перекусить, решила я, сунула в карман кошелек и вышла из дома. Камакура встает спозаранку и закрывается, как правило, ранним вечером, но даже после заката всегда найдется хотя бы несколько ресторанчиков, работающих допоздна. После всех моих стараний над «письмом скорби» захотелось немного выпить и расслабиться. Иначе как следует не засну…
Неподалеку от станции я зашла в бар, заказала бокальчик розового вина и выпила за упокой господина Конноскэ, закусывая белой фасолью с фисташковой пастой. Письмо-соболезнование я написала впервые в жизни, и то ли от радости, что выполнила заказ как следует, то ли еще почему, но захмелела довольно быстро. И уже в полдесятого вышла из бара, чтобы не пропустить последний автобус на Камакура-гу.
На следующее утро я перечитала заново все, что написала вчера. Медленно и придирчиво, только что не вылизывая каждое предложение, проверила, все ли знаки верны, все ли буквы на месте, все ли фразы уместны для такого особого случая. И, заклеив конверт, проставила на нем с изнанки свой личный штампик — красный иероглиф «юмэ́»[30].
Дело сделано.
Запаковав конверт в похоронный «мешочек для благовоний», я отправила его Мадам Кефир заказным письмом.
Воскресным утром, когда я снимала с веревки во дворике высохшее белье, меня окликнула из своего окошка госпожа Барбара:
— Может, сходим куда-нибудь позавтракать?
— Отличная мысль! — отозвалась я.
Воскресенье у «Канцтоваров Цубаки» — выходной, можно и отдохнуть. Хотя никаких особых планов у меня не было, я подумывала прогуляться до ближайшего храма и поучаствовать в дзенском ретрите. Но жарища с утра стояла такая невыносимая, что от одного развешивания белья у меня уже перехватывало дыхание. Пожалуй, и правда, будет куда веселее в кои-то веки позавтракать в каком-нибудь ресторанчике.
— А куда пойдем? — уточнила я чуть громче, чтобы она лучше расслышала.
Прячась за живой оградкой из гортензий, госпожа Барбара аккуратно подкрашивала губы. Гортензии на ее участке от долгой жары совсем поникли. На мой взгляд, нет зрелища печальнее, чем обтрепанные гортензии, но, как бы тесно мы ни дружили с госпожой Барбарой, подстригать захиревшие цветы в ее садике — увы, не моя забота.
— Как соберешься — дай знать! — проговорила она уже ярко-розовыми губами, когда я снимала с веревки последний лифчик.
Но если кому и нужно долго собираться перед выходом, так это ей самой. Вот и сейчас, небось, продолжала вертеться перед зеркалом, плямкая губами и поправляя на них помаду — м-па! м-па!
Такая уж у нас с нею «соседская дружба» — можем вот так вдвоем сорваться куда-нибудь без всякой предварительной договоренности. Не могу припомнить, чтобы дружила с ней, когда была маленькой. Да и Наставница не особенно с ней любезничала, хотя вроде и не враждовала. Если и виделись, то разве только в дверях, когда нужно было передать очередной циркуляр из жилищной конторы.
И тем не менее когда я, уже взрослая, уехала из Камакуры, а потом вернулась, мы, как ни странно, сошлись с госпожой Барбарой характерами и стали общаться теснее. Не очень близко, но вполне дружелюбно.
В начале девятого я сажаю ее на багажник велосипеда, и мы стартуем. Возить на багажнике женщину преклонных лет — задачка не для слабонервных, но с рефлексами у госпожи Барбары пока еще все в порядке, и за мою талию она держится крепко. Сидит боком, свесив обе ноги на одну сторону, и в такой позе напоминает невинную первоклашку.
В такой ранний час тротуары Кома́ти[31] почти безлюдны, и мы несемся по ним с ветерком.
— Погода чудесная… Может, в «Га́рден»? — предлагает моя пассажирка. Я киваю: сама подумывала о том же.
На железнодорожном переходе мы спешиваемся, перебираемся через пути ветки Ёко́сука. Их обочины, докуда хватает глаз, утопают в белых цветах. Одного взгляда на этот прекрасный пейзаж хватает, чтобы почувствовать: вот оно, настоящее лето!
