Даже пересказывая отрывок из уголовной хроники, о человеке, инкогнито вернувшемся в семью: «Он решил их удивить,» – говорит Мерсо у Галь (с.146); «Желая сделать им приятный сюрприз,» – говорит он у Немчиновой (с.102), – «pour les surprendre» (p.75).
Сравнивая характер повествования в двух переводах, можно было бы задуматься над тем, как разрешают обе переводчицы вопрос о «времени повествования» в повести Камю, то есть совпадают ли, на их взгляд, описываемые в повести события с моментом изложения, или он отделен от них каким-то «сроком давности». Вопрос этот, по которому расходятся мнения французских критиков, немаловажен для характеристики героя, для объяснения того, что представляет собой его монолог – предсмертную исповедь, размышления в камере смертника наедине с собой или непосредственный комментарий Мерсо к событиям его жизни. Не вдаваясь подробно в эту очень интересную и спорную проблему, мы, однако, считаем, что не только в прозе Н.Немчиновой, где весь интонационный строй фраз исключает мысль о синхронности рассказа и действия, но и в тексте Н.Галь рассказ подводит некий итог совершившемуся. Пожалуй, в прозе Н.Галь формулировка фразы, начинающей последнюю главу повести, позволяет приурочить время повествования именно к данной главе. «Уже третий раз я отказался принять тюремного священника» (Н.Галь, с.154), – любопытно, что критик Б.Фитч, посвятивший «времени повествования» в «Постороннем» специальное исследование, обращает внимание именно на эту фразу французского текста.
Таким образом, обе переводчицы поставили своего героя в одинаковые «временн'ые» условия. Однако у Галь и по прошествии длительного времени герой как бы вновь непосредственно переживает события, рассказывая о них со свойственной ему прямотой и бесхитростностью, в той разговорной манере, которая переносит «прошлое» в «настоящее», но при этом говорит Мерсо сдержанно и несловоохотливо, с трудом пробиваясь сквозь свою привычную немоту и как бы ни к кому не адресуясь.
У Немчиновой дистанция времени более ощутима в характере описания – так говорят о том, что ты успел не только пережить, но и осмыслить и облечь в литературную форму и что выносишь на суд людской, зная, что тебя услышат и поймут.
Именно потому, что он как бы апеллирует к сочувствию слушателя (или читателя), герой Немчиновой гораздо менее сдержан в проявлении (и в описании) своих мыслей и чувств: страх, радость, удивление часто выражаются им с подчеркнутым «накалом», как бы «в превосходной степени».
Когда устанавливают его личность на суде, он думает, что это разумный порядок:
parce qu'il serait trop grave de juger un homme pour un autre (p.79).
... ведь не шутка, если бы вдруг судили не того, кого надо (с.149), – просто замечает Мерсо у Галь.
ведь какая была бы страшная ошибка, если бы стали судить одного человека вместо другого (с.106), – ужасается Мерсо у Немчиновой.
Наблюдая на процессе за одним из журналистов, герой Галь замечает: «Но я видел только глаза... – однако их выражение я не мог уловить» (с.148); героя Немчиновой «поразили его глаза,» смотревшие «с каким-то неизъяснимым выражением» (с.105).
В воспоминаниях Мерсо те земные радости, которых он лишился, – для Галь «самые скудные и самые верные»; «простые, но незабываемые» – для Немчиновой.
А вот из сцены со следователем:
Галь: в моем признании ему неясно одно
Немчинова : одно темное место в моей исповеди
Французский текст : dans ma confession (p.68)
Галь: он... в последний раз потребовал ответа
Немчинова : он... воззвал к моей совести
Французский текст : et m'a exhorté une dernière fois (p.69)
Галь: Он рассердился и сел
Немчинова : Он рухнул в кресло от негодования
Французский текст : Il s'est assis avec indignation (p.69)
Галь: наши разговоры стали более непринужденными
Немчинова : наши беседы стали более сердечными
Французский текст : sont devenus plus cordiaux (p.70))
Приведем и еще параллели.
Защитник говорит «доверительно и дружелюбно» (Галь, с.157) – «с... уверенностью, с... сердечностью» (Немчинова, с.120), – «plus de confiance et de cordialité» (p.91).
Председатель суда задает вопрос «даже как бы доброжелательно» (Галь, с.149) и «как мне показалось, с оттенком сердечности» (Немчинова, с.106), – «avec une nuance de cordialité» (p.79).
«У меня внутри всё закаменело,» – рассказывает о себе герой Галь (с.157). «Но мое сердце так и не раскрылось,» – говорит он у Немчиновой (с.120), – «mais je sentais mon coeur fermé» (p.91).
Галь последовательно отказывается от «сердца» и «сердечности», даже там, где французский текст дает право к ним прибегнуть. В устах ее Мерсо эти слова немыслимы. Для Немчиновой слово «сердечность» естественно рождается даже там, где во французском тексте для него почти нет формального повода («Я не имел права проявлять сердечность», с.116, – «de me montrer affectueux», p.88), – оно принадлежит к тому ряду слов, которыми постоянно пользуется Мерсо.
Герой Немчиновой – человек, отягощенный чувством вины, человек с «совестью».
Когда герою Камю приходится сообщить девушке, с которой он только что приятно провел время на пляже, что у него накануне умерла мать, и возникает минутная неловкость, Мерсо хочет что-то объяснить Мари, сказать, что он здесь ни при чем, но он оставляет свое намерение. «De toute façon on est toujours un peu fautif,» – думает он про себя – с такой особенно сложной для переводчика простотой.
«Как ни крути, всегда окажешься в чем-нибудь да виноват,» – пишет Галь (с.124), то есть тебе всегда что-нибудь (виноват ты или нет) поставят в вину. «Так или иначе тебя всегда в чем-нибудь упрекнут,» – поддерживает этот вариант Адамович.
Нет, утверждает Немчинова: «Человек всегда бывает в чем-то немножко виноват» (с.63). Это иное ощущение. Оно подкрепляется сценой со священником:
Je lui ai dit je ne savais pas ce qu'était un péché. On m'avait seulement appris que j'étais un coupable (p.98).
Я сказал: а мне неизвестно, что такое грех, мне объявили только, что я виновен (Галь, с.161).
Я сказал, что о грехах на суде речи не было. Мне только объявили, что я преступник (Немчинова, с.128).
Эта фраза как бы оставляет возможность предположить, что совесть Мерсо не молчит – ее просто не затронули на суде.
Мерсо отказывается обратиться мыслями к Богу:
Quant à moi, je ne voulais pas qu'on m'aidât et justement le temps me manquait pour m'intéresser à ce qui ne m'intéressait pas (p.97).
Ну, а я не хочу, чтобы мне помогали, и у меня совершенно нет времени заниматься тем, что мне неинтересно, – категорически заявляет Мерсо у Галь (с.160).
Но я вовсе не ищу ничьей помощи, да у меня и времени не достанет – я просто не успел бы заинтересоваться тем вопросом, который меня никогда не интересовал (Немчинова, с.127).
Как полно значения это сослагательное наклонение, какая в нем огромная уступка священнику, какая деликатность и душевная мягкость.
Для немчиновского Мерсо доброта и благожелательность – естественные чувства. Недаром при первом разговоре с адвокатом он хочет внушить ему «симпатию» к себе: «не для того, чтобы он лучше защищал меня на суде, но, если можно так сказать, из естественного человеческого чувства» (с.92), – «non pour être mieux défendu, mais si je puis dire, naturellement» (p.66-67); «и не потому, что тогда бы он больше старался, защищая меня, а просто так» (Галь, с.140).
Вот как по-разному понимают переводчики простое и многозначное слово «naturellement».
А вот как по-разному раскрываются мысли героя, получившего от Раймона револьвер и глядящего в упор на стоящих перед ним арабов, незадолго до рокового выстрела.
J'ai pensé en ce moment qu'on pouvait tirer ou ne pas tirer (p.60).
И я подумал – можно стрелять, а можно и не стрелять, какая разница (Галь, с.138).
Галь вводит редкое для нее уточнение – «какая разница», частую и любимую присказку Мерсо, – подчеркивая его равнодушие к тому, что считается нравственной и юридической нормой.
В эту минуту я думал: придется или не придется стрелять (Немчинова, с.87),
– герой Немчиновой задает себе вопрос, вынудят или не вынудят его обстоятельства взяться за оружие.
Пожалуй, недаром адвокат у Галь утверждает, что Мерсо действовал «по наущению и подстрекательству» (очевидно, имея в виду Раймона), а у Немчиновой выдвигается «тезис о самозащите, вызванной поведением араба», – «il plaidé la provocation» (p.89).
