Люда же, выскользнув из магазина, полетела мимо лавочек и тополей, развернувших клейкие листья. Сама себе казалась она зеленым листочком, только что родившимся и трепетавшим теперь на ветру. С какой-то новой полнотой запела вся она внутри. «Если бы внутри меня не было пусто, то не могло бы потом быть наполнено», – с замиранием сердца, с восторгом, обрывающим дыхание, думала Людочка, исходя весенними чистыми водами, водами жизни, проснувшимися от ледяного сна и бегущими теперь тайными сокровенными дорогами.
Громкая собака выскочила из переулка и кинулась под ноги Людочке. За ней на длинном поводке волочился радостный старик. Он пронесся мимо. Мимо Людочки, которая совсем превратилась в листик и уже не думала ни о чем, избавилась от всяких мыслей и только трепетала. Мимо Людочкиной молодости пронеслась чья-то другая удивительная жизнь, шедшая к закату, неизвестная жизнь, состоящая из множества мелких, никчемных и памятных вещей, из мусора, который питает память. Не будь этого мусора, как люди смогли бы удержать при себе свою жизнь? Старые фотографии, сломанные на углах, заключенные в бумажные паспарту с номером фотоателье, – склоненные друг к другу головы, густая ретушь, грубый, но трогательный декор. Пуговицы, которые за всю жизнь насобирали старухи – ларчик или коробка, наполненная пуговицами от несуществующих одежд, ключиками от несуществующих комодов, алюминиевыми невесомыми значками.
Еще кипы рецептов – про еду, про рыбалку, про то, как выводить пятна. И с этих рецептов, вырезанных из газет и журналов или, может быть, написанных от руки, следует уже с самих выводить пятна, но это пятна времени, они имеют запах времени, бумаги скоро истлеют, и этим именно дороги нам.
Наконец собака запутала поводок вокруг дерева и остановилась. Старик отпустил ее, сам сник, сел на лавочку. Глаза его, которыми он всматривался перед собой, вблизи уже ничего не видели, но видели в иной глубине иные картины. И стало понятно, что он – старик. Рядом лежала газета, он раскрыл ее и забылся. Собака затрусила по газону, бежала сначала вслед Людочке, но та удалялась, подталкиваемая природою, не опускала рук, чтобы приласкать, не видела будто бы вообще. И собака, чувствительная к равнодушию, отстала. Тоже села, свесив коричневые уши, пристроилась возле старика. И мир мог наблюдать их, дряхлых, обесцвеченных, изъеденных временем до самых своих теней. Вот тени собаки и старика посмотрели вслед Людочке, истаявшей карамелькою на горизонте. Вот они поднялись – и слабейшим порывом майского теплого ветра их сдвинуло с места, понесло, искривив бестелесно, разорвало на клочки, как дым, и рассеяло. Аллея была пуста.
* * *
Людочке снился сон. Во сне она была совершенно одна. Она брела по лесу, который кутался еще в снега, еще зяб. Червоточины зияли, и в них кое-где томилось зеленое, жалкое. Оно корябало изнутри белую корку. Людочка переваливалась из одного влажного сугроба в другой, стараясь не наступить на зеленые коготки. Людочка как будто искала что-то – именно поэтому в сердце ее было ощущение одиночества. Она заглядывала в проталины, тревожно поднимала глаза. Но ничего кругом не было и не было. Во всяких других случаях, когда оставалась она одна, ее вовсе не грызло одиночество, вокруг жужжало и стремилось все живое и неживое. И даже не столько люди, сколько деревья, скамейки, заборы, камни, запахи.
Но теперь она смотрела кругом в ожидании. А ведь известно: когда ждешь, все бывает опустошено самим ожиданием. Хорошо, если ты Пенелопа и по крайней мере знаешь в лицо того, кого ожидаешь. Или если ты работник коммунальной службы, то знаешь вполне определенно, что ждет тебя с приходом зимы или весны – лопнувшие батареи, намерзающий во дворах лед, потоп и нечистоты. А вот если ты женщина средних лет, если у тебя нету никакого запечатленного памятью ожидаемого, то возможны всякие казусы. Дождешься чего-нибудь – а вдруг это не то, а вдруг оно просто шло мимо и присело возле тебя отдохнуть или остановилось спросить, как пройти на улицу Ленина. Или ты не заметишь того, чего ожидала, и не остановишь, не задержишь, не разглядишь сразу. И все, и жди снова. А вдруг завтра на тебя наедет автомобиль или ты смертельно подавишься яблоком?..
* * *
Примерно такие мысли, кстати говоря, думала Катька со второго этажа, потому что познакомилась она давеча с мужчиной, неприглядным таким, но очень вежливым. Мужчина пришел за справкой в бюро технической инвентаризации, где Екатерина Витальевна за скромную зарплату отдавала долг обществу. И он преподнес Катьке букет не хухры-мухры какой, а самый настоящий, с блестками на цветах, завернутый красиво и с золотым бантиком. А еще коробку конфет, пьяных, вишневых, какие она и любила. Девки на работе к вечеру истекли слюною. Но Катька коробку не открыла, а цветы унесла домой.
И вот она поднималась теперь с цветами и коробкой и думала торжествующе, как щас откроет в квартиру дверь и как звезданет мужу по морде букетом, чтоб все блестки на его бессовестной харе остались. А потом сядет пить чай с конфетами, и даже не пойдет исследовать спальню на предмет обнаружения чужих дамских волос, и даже принюхиваться к подлецу не будет. И она еще чего-то да стоит, для кого попало на такой букетище не разоришься! И Катька, выставив букет на вытянутой руке прямо перед собою, высоко задирая квадратные коленки, поднималась по лестнице. А потом вдруг отвлеклась, так как услышала невесть откуда плач младенца. Младенцев до самого пятого этажа в их подъезде отродясь не водилось. И это было последнее, что она услышала, – удивленная, она потянулась навстречу звуку, нога предательски подвернулась. И Екатерина грохнулась с лестницы, успев взвизгнуть и подкинуть букет с коробкою. Они коснулись потолка и шмякнулись на пол. А Катька, упав, сломала правую ногу и на секундочку потеряла сознание, слегка ударившись головой, – но скорее от страха. Это было к счастью, так же как бьется на счастье посуда.
Многие необъяснимые затеи судьбы скоро раскрываются самым невероятным образом и безобразия жизни оказываются вдруг благодатью, просыпавшейся на нас. Катькину жизнь изменил этот перелом – кошмарный перелом, который болел, чесался под гипсом. Этот сладкий перелом, который преподнес ей на блюдечке все, чего ей не хватало, – любящего мужчину, хотя и неприглядного на вид.
На Катьку, которая имела соответствующую случаю умирающую физиономию, наткнулась Зинаида Каблукова. Соседи, постучав, обнаружили в Катькиной квартире мужа и постороннюю женщину – Олю Миклухо-Маклай. Катька, собрав последние силы, плюнула в бессовестные глаза подлеца, но недоплюнула и попала на постороннюю, а точнее, на свой халат, в который эта холера вырядилась. Потом приехала «скорая», забрала Катьку. А потом… А потом, ровно через сорок минут, Катькина жизнь изменилась полностью. Доктор мерил ей пульс, трогал ногу – но смотрел прямо в глаза. Это был тот самый неказистый, но вежливый мужчина, что в благодарность за справку, как настоящий джентльмен, принес ей цветы и конфеты. Наверное, его сразило такое совпадение, тем более что был он холост. Катька прямо на костыле переехала к нему. Все завидовали и говорили: прям как в кино! Потом у них кто-то родился, и, кажется, даже сразу двое, если не трое.
Но это произошло через некоторое время. А тогда, сразу, Зинаида Каблукова и Леденцова Таня вытолкали постороннюю женщину из Катькиной квартиры и начали сильно стыдить ее мужа. Муж вяло отпирался, а потом вдруг повысил голос и выгнал женщин. Женщины тогда пошли к Зинаиде и выпили там вина – от стресса. А потом, осмелев от вина, позвонили в Катькину квартиру и всё высказали гаду в самых значительных выражениях. А потом пришла соседка Лидия, жена военного – за солью, да так и осталась. А сверху над их головами громко заходила в каблуках одинокая холера Оля Миклухо-Маклай, собиралась, наверное, куда-то. Таня, к алкоголю непривычная и потому ему податливая, взвилась от этих победных выдающихся звуков – и женщины отправились отмщать за Катькину, а заодно и Танину, повергнутую некогда Олей, поруганную честь. Да ведь и за Зинаидой и за Лидией тоже числились мужья, и кто знает…
Так что пока Людочка находилась в состоянии сна, снаружи происходили великие события.
* * *
Осоловелое время задремало, когда зима в декабре притихла, шла слепым солнечным снегом. На катках восторженно приручали лёд дети. Самые смелые сигали с незалитых горок или облизывали железные дворовые качели. Детям было хорошо. Взрослые кутались, кутались, но им было все холодно – и тем холоднее, чем теплее они кутались. Животный городской мир тоже зяб. Голуби, увеличившись вдвое, обживали низкие подоконники магазинов, домашние собаки танцевали на снегу, ничейные ожесточенно попрошайничали, а кошки куда-то пропали. (Но в январе все втянутся в зиму: животные привыкнут к голоду, дети доедят остатки новогодних конфет, взрослые, согревшись, обнаружат по календарю близкую весну. Но это – потом.)
