– Тетушка, зачем вам столько носков?..
– Зачем? Шерстяные носки – полезная вещь, мальчик, – спокойно и веско ответила тетушка. – Они всегда пригодятся. Я начала их вязать двадцать лет тому назад, когда мой дорогой Арношт отправился бродить по белу свету. Ведь он мог в один прекрасный день вернуться, и тогда носки ему бы понадобились. Как видишь, Франтик, я была права. Если бы я находилась рядом с ним, они бы пришлись ему кстати. Разве ты не помнишь – в завещании написано, что у него, бедняжки, было всего-навсего три пары носков, да и то бумажных!
Тетушка прослезилась и, шмыгнув носом, прибавила:
– Теперь-то они ему больше не нужны. Ну, пускай неграм пойдут.
– Неграм? Ой, тетя, они ведь не носят носков!
– Не носят? Ну ладно. Начнут носить. В завещании сказано, что я должна заботиться о душе и о теле этих добрых людей. Я вот что тебе скажу, Франтик: когда у человека ноги в тепле, он совсем по-другому себя чувствует. У него сразу на сердце веселее становится. Помню, как-то в костеле начали у меня зябнуть ноги. Мне стыдно тебе признаться, но я из-за этого даже молиться не могла. Все время думала о своих ногах. И так что ни возьми, Франтик. Хоть я женщина и необразованная, но скажу, что все мы люди грешные. Нам нужны удобства. Таков уж человек.
Франтик легонько вздохнул. Он видел, что разговор на подобную тему может увести его в сторону от первоначального намерения – рассказать тетушке, какие приключения случаются в жизни.
– Как же так, – продолжал он, – ведь там все время жарко и ноги никогда не зябнут. А когда люди хотят есть, то рвут бананы. И в бога негры не верят.
Это были сильные аргументы, но на тетушку они не произвели впечатления. Прервав вязанье, она снисходительно взглянула на своего племянника и спокойно сказала:
– Так они во что-нибудь другое верят. Это не так важно. Я знала в Глубочепах одну женщину, по фамилии Шпанигелькова, она молилась младенцу Иисусу. Купила его фигурку и все кутала в разные лоскутки, чтобы он не замерз. Рядом с ней жила Юрашкова, так она из зависти тоже купила себе младенца Иисуса, только наряжала его в парчу. Одно время нельзя было достать картошки – это когда война была, – так они обе молились своим младенцам Иисусам и просили их помочь горю. Пани Шпанигельковой и взаправду удалось разыскать картошку. «Ну и дура же я! – сокрушалась пани Юрашкова, когда узнала об этом. – У людей вон младенец Иисус в ситце ходит – и то помогает достать картошки, а я ряжу своего в парчу – и мне ничего!» С тех пор она перестала молиться младенцу Иисусу, продала фигурку и начала молиться деве Марии. Как видишь, Франтик, человек всегда должен во что-нибудь верить. Что до меня, то я, пожалуй, верю в человека. Если человек справедлив, если у него доброе сердце, если он не лжет, не скопидомничает – это великое дело, на такого человека каждый может положиться. Я всего лишь простая женщина, но в людях никогда не ошибаюсь. И в этих неграх тоже не ошибусь. Может, мы с ними лучше поймем друг друга, чем с пани Юрашковой, которая сначала младенца Иисуса наряжала в парчу, а потом взяла да и продала.
Франтик опять вздохнул. Право, трудно было остановить тетушку, если уж она решила высказать все, что думает. Даже его замечание, что негры на острове Бимхо все поголовно людоеды, не вывело ее из равновесия.
– Людоеды!.. – воскликнула она с презрением, а затем, подсчитав петли на изумрудной полоске носка и убедившись, что пора спускать, добавила: – Признаться, Франтик, я еще ни разу в жизни не встречалась с людоедами. Но здравый смысл говорит мне, что людоед сначала убивает врага, а потом уж его съедает. У нас тоже нередко случается, что человек убивает человека, только, правда, не ест его. Хотелось бы знать, чем же это лучше – ведь и в том и в другом случае кто-то кого-то убивает. А разве не это самое главное? Я хоть и не читаю газет, но знаю – у нас за эти войны столько людей поубивали, что просто позор. Бедняги-людоеды наверняка не могут убить так много, если они должны обязательно съесть свою жертву. Кабы на то моя воля, я бы приказала, чтобы на войне обе враждующие стороны поедали всех своих убитых врагов. Будь спокоен, Франтик, они бы живо унялись. Ведь белые люди предпочитают печеного карпа, блинчики и свинину с капустой…
Тетушка опять пересчитала петли и, довольная тем, что дело идет успешно, добавила с удовлетворением:
– И потом надо же чем-нибудь питаться, Франтик. Если бы, например, людоеды отведали кекса, они наверняка перестали бы есть миссионеров. Я везу с собой форму для кекса и рецепт, доставшийся мне от бабушки. Думаю, мое угощение придется им по вкусу. Кусок кекса и стакан хорошего кофе…
– Ой, тетенька, – Франтику наконец удалось прервать поток тетушкиного красноречия, – людоеды понятия не имеют о кофе. Его пьют только цивилизованные люди.
– Да что ты! – воскликнула тетушка Каролина, на сей раз по-настоящему возмущенная. – Как это не пьют кофе? Ну, если так…
Она отложила вязанье, открыла сумку и, вытащив оттуда кошелек, строго приказала:
– Беги к Шрайерам на Браницкую и купи три килограмма самого лучшего кофе, какой только у них найдется. Цивилизация тут ни при чем, это просто вкусно. Понял?
Было ясно, что тетушка закончила интервью о неграх, людоедах, носках, войнах, кексе и боге и что ей нужно повиноваться. Франтик переминался с ноги на ногу, ему горько было расставаться с надеждой, что в тетушке Каролине сохранилась частица авантюристического духа рода Паржизеков, достойно представленного дядей Бонифацием, но все же помчался в лавку.
– Цивилизация… – тихо повторила тетушка Каролина после его ухода и с сокрушением покачала головой. – Цивилизация… Как подумаешь, что пани Кнедльгансова, моя соседка, круглый год ходит с грязной шеей, а за день небось два литра кофе выпивает…
* * *
Было два часа пополудни, и запах свинины начал уже выветриваться из кухни, когда наконец наступил торжественный и волнующий миг прощания.
– Я не хочу, чтобы меня кто-нибудь провожал на вокзал, – заявила сразу же после обеда тетушка Каролина. – Можно подумать, я больше никогда не вернусь. Да и шуму будет много, а я этого не желаю. Никто не должен знать, что я получила в наследство остров и еду туда. Меня отвезет пан Вотруба, у него шестиместный автомобиль; чемоданы, которые там не поместятся, можно положить на крышу. Мы простимся здесь. Не плачь, Руженка! Франтик, не шмыгай носом? А ты, Вацлав, не строй из себя мученика! Где Маничек?
Все было готово. Огромная гора чемоданов возвышалась на дворе, на самом верху в клетке весело щебетал Маничек с туго набитым зобом.
Тетушка должна была уехать в пятнадцать тридцать с Главного вокзала; она решила прежде всего направиться пассажирским поездом – в Будейовице, чтобы проститься со своей единственной подругой, которую она не видела уже целых двадцать лет. Эта подруга вышла замуж за художника-графика и каждый год приносила своему супругу двойню. В Будейовице тетушка сядет в международный вагон, который благополучно доставит ее в Триест, где в отеле «Виктор-Эммануил» ее будет ожидать мистер Фогг.
План был ясен, все понимали, что тетушка от него не отступит, а потому и не думали ей возражать.
По очереди обняли тетушку Каролину и Паржизек-отец, и пани Паржизекова, и, преодолев некоторые трудности, Паржизек-сын.
– Возьмите меня с собой, тетя! – прошептал Франтик, как только высвободился из жарких и могучих тетушкиных объятий.
Тетушка Каролина посмотрела на племянника со снисходительностью опытного путешественника и ответила:
– Брось думать об этом, мальчик! Коли человек так далеко отправляется, он должен хоть немножко разбираться в географии. А для этого ты слишком мал.
У Франтика зачесался язык, и он чуть было не сказал, что во сто раз лучше тетушки знает географию: она и понятия не имеет, как выглядит шхуна, что такое пассаты, и думает, будто в Полинезии живут негры, – но сдержался и не произнес этих кичливых слов. Франтик любил тетушку, и это заставило его промолчать. Грустный стоял он на крыльце и наблюдал, как стремительно развиваются события.
Вот подъезжает пан Вотруба в своей огромной старомодной машине и открывает обе дверцы. Постепенно весь багаж, включая и клетку с Маничком, исчезает внутри; последней погружается в машину тетушка Каролина, при этом кузов машины с угрожающим скрипом оседает на добрых пять футов.
Из выхлопной трубы вырвалась струя синего едкого дыма, несколько раз там трахнуло так сильно, что стекла задрожали, в окошке показалась мощная рука тетушки, машущая платком, машина подпрыгнула и в облаках пыли и дыма понеслась по тополевой аллее в сторону Праги.
Когда последние громовые раскаты, вылетавшие из выхлопной трубы, затихли вдали, семейство Паржизеков гуськом потянулось в кухню. Воцарилась гнетущая тишина. Но вот Паржизек-отец, прочистив несколько раз трубку, шумно запыхтел ею и сказал, покачивая головой:
