я сняла с него рубаху и развязала пропитанную кровью повязку. Это тряпье придется сжечь — из-за грязи и крови вновь использовать его, даже после стирки, опасно.
Рана оказалась небольшой, но глубокой и даже на вид опасной. Я никогда подобного не видела. В деревне-то все больше от инструментов — кто лопатой палец ноги отрежет, кто с топором в лесу не управится и по ноге себе ударит.
Я плеснула на рану вином. Джон выругался, но явно пришел в сознание.
— Зашить и перевязать?
— И прижечь.
Мгновенье мы смотрели друг другу в глаза. Я отвела взгляд первой.
— В дурном месте находится. Если что-то в животе задело, то я выходить тебя не смогу.
— Не задело. Бог… не бросит, — слова Джона вновь звучали все тише и медленнее. Стоило поторопиться. Как говорится, на бога надежды хороши, но и самому рассиживаться не стоит.
Я растопила печь. Омыла руки вином. Достала из склянки на полке иглы. Я их даже с собой не брала — сделаны они были кое-как, а и зашивала я раньше только тех, кто либо совсем беден был, либо кого поопытнее мог и не дождаться. Сунула кончиками в огонь. Сама сделала большой глоток вина и предложила Джону. Тот благоразумно не отказался. Я протянула ему древко из вишни, что смачивала в дурман-траве.
— Прикуси.
Я помолилась, но руки мои дрожали, и в душе не было уверенности.
— Бог правда поддерживает тебя?
— До сих пор… не бросил… же.
— Тогда помолись ему с особым усердием, — попросила я и начала штопать. Джон продержался пару стежков, после застонал. Я старалась шить быстро, но не небрежно. Где-то рану вновь приходилось смачивать вином. Дурман-трава то ли не действовала, то ли боль была слишком сильной и держала его в сознании. Судя по солнцу прошло не более получаса, но, как по мне, так не менее дня. Когда я закончила, Джон был без сознания.
Нам обоим оставалось лишь надеяться, что он очнется. Еще один труп в моем доме объяснить будет трудно. Нанеся сверху мазь из тысячелистника и полыни, я перебинтовала его. Хотелось выпить остатки вина и уснуть, забыв о всех бедах, но нужно было работать. Из-за Джона, я опоздала к началу работ в поле. Одна из женщин зло крикнула мне:
— Мы за тебя работать не будем! Отдыхать она вздумала! Чтоб все отработала — хоть до ночи в этой земле копайся!
В том году я помогла ей с пальцем на ноге. Тот был уже совсем черный, но мои мази и растворы вернули ему прежний вид, даже не пришлось отрезать. Помню, она плакала и клялась мне, что по гроб своей жизни сделанное добро не забудет.
Как плоха оказалась ее память!
Другие женщины шикнули на нее, кто-то начал говорить про мою матушку, а я взялась за работу. Та шла медленно — тело болело еще с последнего рабочего дня, да и перенос тяжестей делу не помог. Женщины не переставали шептаться за моей спиной. Даже Мия, недавно родившая ребенка, уже работала, а я чего удумала, не вовремя приходить да страдать! Похороны, чай не роды — ни крови не теряешь, ни усилий не прикладываешь. Говорят, эта нищая травница барона заинтересовала, вот и возомнила о себе невесть что!
Сплетни кружили во круг меня, словно назойливые осы и кусали так же больно. Пытаясь отвлечься, я полола и копала с таким усилием, что мозоли на руках протерлись до крови. Боль отрезвляла. Она разбавляло то беспросветное злое отчаянье, что я ощущала беспрестанно, и потому я еще сильнее хваталась за инструмент. Отец Госс, видя мое состояние, сжалился и попросил присматривать за работой детей, что мастерили новый забор взамен сгнившего за эту зиму. Я все равно помогала — даже простая работа отвлекала от беспокойства и тяжелых мыслей.
К концу работ мои руки выглядели ужасно, но я хотя бы могла глубоко вздохнуть, не всхлипывая. Следовало выпить крепко заваренной мелиссы с сон-травой, вот только часть меня сопротивлялась этому. Как я смею стараться убежать от своей боли? Не будет ли это предательством по отношению к матушке? Если бы я заботилась о ней лучше, была бы она сейчас жива?
Да и вдруг Джону помощь понадобиться.
Следующие пару дней прошли как в тумане. Забота о больном, работа в поле и помощь в церкви, отнимали столько сил, что даже маячивший на горизонте трактирщик Тук перестал меня пугать. Отец Госс предлагал отдохнуть, поправиться для начала, и помогать потом, по мере сил. Но я все равно приходила. Посреди третьей ночи у Джона началась лихорадка. Я постоянно наносила ему на рану мази от воспаления, поила укрепляющими настоями, держала на его лбу одну из тряпок из приданного, смоченную в ледяной ходе. Но ни корень ивы, ни шалфей с малиной не помогали.
Почти все заготовленные мною лекарственные настойки и мази заканчивались, а Джон продолжал бредить. Он сжимал крестик, просил у кого-то прощения, и клялся вернуть лилии.
Я же кляла себя за самонадеянность. Разве была я способна лечить раненых? Деревенская девица не ровня ученым мужам! Не следовало слушать просьб Джона, не следовало соглашаться на то, что сделать была не способна!
Каждый день я посещала церковь и молила Бога простить мою самонадеянность и спасти жизнь Джона. Отец Госс пытался утешить меня, говоря о матушке, но я лишь начинала плакать, когда к чувству вины прибавлялось горе.
* * *
Встала спозаранку — чтоб успеть и о Джоне позаботиться, и себя покормить. Распахнула дверь и взвизгнула, точно полевая мышка. Под дверью стояли два ведра с колодезной водой. И Том. Я даже глаза протерла, чтоб понять, не привиделось ли мне.
— Ты что тут делаешь? — глупо спросила я. От недосыпа в голову лезла всякая ерунда. Может, заблудился?
— Воды тебе принес, — Том неловко показал на два крепко сбитых ведра. Из них-то наверняка вода не вытекала, как из моих.
— Зачем?
— Так надо же, — пояснил он и сделал неопределенный жест рукой. Я все еще смотрела на него, не понимая. — Отец приказал. Ухаживать там. Потом приданое.
Том шагнул назад и потупился, будто его за чем-то непристойным поймали. Я присмотрелась к человеку, за которого меня сватали. Он был широк в плечах и коренаст. Глаза, как и у отца — близко посажены друг к другу, но цвет был красивый — точно у политой дождем плодоносной земли. Густая темная шевелюра была небрежно перевязана засаленной лентой, но непослушные волосы выбивались из хвоста и торчали во все
