– Ну, Лернер, ну, Шерлок ты Холмс наш, Нат Пинкертон, Индиана Джонс, мсье Пуаро, – Севка довольно урча, вытащил из погреба бутылку сухого вина и флягу с остатками самогона.
– Гуляем! Ладно, пацаны, придётся вашему папане на сухом пайке посидеть, а это значит, не с «сухариком», а скорей даже наоборот. Перемудрил ваш папенька. Ну, ничего, бывает… А что это вы всё время улыбаетесь? Ангелочки словно.
Чуть было не осиротевшие на сегодня стаканы, вспотевшие от напряжённого ожидания, вновь наполнились вином.
– Ладно, мужички, подставляйте свои мензурки. Небось, папаня вам тоже перед сном «Рубаи» читает? Милые мои, лучше стакан выпить, чем книгу о том прочесть…
Флягу с самогоном отвинчивали скорее из принципа, чем от большого желания.
– Не будем чрезмерно жестокими, – великодушничал я, – оставим старателю Герману.
– Гусары гуляют! – шепотом кричал Севка, подмигивая спящим ангелочкам…
11
…Ночь вошла в кубрик обиженным хлюпаньем штиля и дрожью опущенных в воду звёзд… Наполнив флягу морской водой и помочившись на лунную дорожку, дрожа от холода, вернулись мы в протопленный гараж. И едва голова коснулась подушки, как меня закружило, завертело, замутило… Вихрь сорвал с места, и тело чужое и ломкое провалилось в тартарары. Я грохнулся об пол, вздыбив клубы пыли и, потирая ушибленный зад, с трудом соображал: где же это я?
Над головой, как и прежде, был бетонный свод, стены – из того же серого пористого бетона, а по углам расселись то ли призраки, то ли черти, то ли гномы. Явно не гараж. Я щёлкнул зажигалкой. Обрывая паутину, приблизился к выключателю. Люминесцентные лампы, гудя осами, вонзили свои жала во мрак. И понял я, что был здесь уже когда-то.
Ну, конечно же! Это бомбоубежище – не что иное, как мастерская Миши Мигрина! Но позвольте, весь созданный Мишей призрачный мир из шамота, был там, на другом конце земли, за десять тысяч километров, в другой жизни, на далекой Украине!.. Сомнений быть не могло. Это была мастерская Мигрина. Я действительно был здесь однажды.
О, эти «однажды»! Тогда мы были помоложе, но менее оптимистичны, сил в нас было – хоть отбавляй, вот и отбавляли: кто сколько мог и как умел.
Ещё тогда подумалось мне, что мастерская эта скорее бомбоубежище. Пристанище для всего созданного Мишей мира. В этом бункере спасалась от налётов ревнителей соцреализма Вселенная с ее обнажённой беззащитностью и агрессивностью, присущей роду человеческому.
Гномам из глины и шамота скрывать было нечего. Хоть и были они захвачены врасплох, но прятать свои чувства, свои эмоции, любовь свою и ненависть не собирались. Не стремились они выглядеть лучше, чем создал их ваятель. Поражала кажущаяся беспристрастность творца, приложившего к ним тепло своей руки… Всё было настолько неожиданно, что в скучающих сумерках мастерской ощутил я робкое предчувствие апокалипсиса. Ощутил и тут же доверился этому миру.
Мы сидели в компании Мигринских монстров, пили водку и молчали. Кто-то обронил:
– Нельзя же так. Нужно что-то делать…
Миша улыбнулся в рыжую бороду и выдохнул:
– Не знаю как Сева, а я уже для себя придумал: вырою яму, соберу всё своё хозяйство в старый грузовик и захороню. Может быть, потом кому-то станет любопытно, какими мы были…
Снова выпили. И вновь вспомнили о Севке. Как, мол, он там, что поделывает?
– Да всё нормально, – встрял я. – Всё, как и положено. Персональная выставка во Владивостоке, телевизионщики ухватились, репродукции по всем изданиям порастаскивали, даже в польской «Младошти» тиснули с весьма претенциозным заголовком: «Поляк с Дальнего Востока». А тут японцы подгадали под выставку и навалились всей своей культурной делегацией. Обалдев, предложили организовать экспозицию на Хоккайдо. Представляете, выставка Всеволода Мечковского в частной картинной галерее в Отару. Хадзиме Саватари специально для Севкиных картинок выстроил на берегу моря изумительнейший павильон! Приглашения всякие…
Ну, там, во Францию смотаться – это после первого приза в Париже среди плакатистов, австралийцы, тоже, не унимаются – зазывают… Ну и работа, понятно, ладится, продуктивность та же сумасшедшая…
– Ох, и горазд ты свистеть, – отрезвил меня поощрительно-дружелюбный голос Миши.
– Да, правда, же! – я пытался остановиться, но не мог. – Успех полный! А он, жлоб, лежит сейчас в Славянке на берегу Хасанского залива, в чай на лимоннике с похмелья дует и по вашему вонючему подвалу тоскует. Да что там, я же сам… – завёлся я и тут же осекся.
Откуда им, в том, теперь уже далеком, восемьдесят пятом было знать, что свалился я им на головы прямёхонько из девяностых. В порыве пьяной радости я спешил им выплеснуть все, что знал… Я хотел успеть сказать Мише, что не придётся ему насыпать скифский курган, не погребёт навоз его уродов, не погибнут, не выцветут, не будут разворованы картоны Мечковского, не сгорит горькой сивухой их талант…
Вихрь подхватил меня и я, попав в воронку, задёргал ногами, пытаясь руками разорвать рыхлые и липкие кольца вертящегося смерчем удава времени…
– Ну иди, иди проблюйся. – послышался ворчливо-недовольный голос Севки.
Я снова сидел на кровати в кубрике гаража, а в приоткрытую дверь на меня брезгливо фыркало Японское море.
– Что это ты там про сивуху орал? – Мечковский, сидя по-турецки на кровати всматривался в циферблат наручных часов.
– Не успел… Не успел я, Сева, – вздыхал я, физически ощущая на себе паутину Мигринского бомбоубежища.
– Как это понимать? Что значит, не успел? Ты что, пацан? Ну ладно, эти, – и Севка глазами повел в сторону мальчишек, распластавшихся в здоровом юношеском сне, – пацаны могут и не успеть. А ты в таком возрасте, что успевать просто обязан. Стыдно… И сыро…
– Послушай, мистер Ворчун, я только что в мастерской Миши Мигрина побывал.
– Завидую, – теперь уже серьезно сказал Севка и повернулся лицом к стене.
12
Утро выдалось с морозцем. Пацаны, выспавшись, возились у закоченевшей «буржуйки», а Севка, сидя на боте, глядел как сонные чайки, лениво покрикивая, перелистывали волны.
Шумный Герман, обнаруживший пропажу, уже обиженно хозяйничал в гараже, а из принесённого им рюкзака торчал старенький японский гидрокостюм.
Я согнал остатки сна и, не утруждая себя его толкованием, облачился в доспехи ныряльщика. Вода, сомкнувшись надо мной, обожгла холодом, сдавив виски и сбив дыхание. Казалось, меня вывернуло всего наизнанку, и я лишился кожи. Но через пару минут баланс между температурой тела и водой в гидрокостюме был достигнут и я, блаженствуя, барахтался у берега. Теперь настал мой черёд благодарных взглядов в сторону Германа. На смену негодованию, вызванному его поступком с выпивкой, пришла досада от нашей собственной выходки. Объединив эти оба чувства, я в восторженной неловкости орал что-то неприличное.
Пока Севка приводил себя в порядок, мне пришла в ещё не совсем трезвую голову заманчивая идея: добыть чего-нибудь к завтраку. В порядке подхалимажа, и для личного удовольствия. На трепангов я не рассчитывал и не покушался. А вот гребешок собирал, как грибы после дождя.
Очистив прибрежную полосу от устриц, я всё дальше и дальше уходил в море, ощущая это по давлению в ушах и продолжительности холодного слоя воды, резко сменяющего полутораметровую поверхность, прогретую осенним ленивым солнцем. Стараясь не обращать внимания на досадное чувство дискомфорта, вызванное постоянным притоком холодной воды в прорвавшийся под рукой гидрокостюм, я искренне старался угодить друзьям с завтраком.
О переохлаждении я был столько наслышан, что относился к нему как к какому-то анекдоту, обязательному перед каждым погружением под воду. Но на этот раз я ощутил его собственной шкурой. Не анекдот, конечно. Переохлаждение. Сперва пальцы ног стали налезать друг на друга. Барахтаясь на поверхности, рядом с загруженной гребешком сумкой, подвешенной на желтые поплавки, снятые с обрубленных в спешке японскими браконьерами сетей, я, пытаясь распрямить сведенные судорогой пальцы, сорвал ласты. Те, выскользнув из рук, исчезли под водой. Пальцы-то я распрямил, но вот ноги, лишённые, как казалось до того, неуклюжих и тяжелых лопат, беспомощно барахтались, ослабевая и отказываясь удерживать дрожащее, растерявшее все калории тело.
Нужно было сбрасывать балласт: расстегнуть свинцовый пояс и тогда, освободившись от нескольких килограммов, затапливающих гидрокостюм, можно было продержаться на плаву. Но я по-прежнему не верил, что тону. Да и пояс жалко. Поди, попробуй-ка потом достать свинцовые формы. К тому же, в шлюпке, поблизости, проказничали симпатичные ангелочки. Выплюнув трубку и сорвав маску, я робко позвал их. Настолько робко, что братья ничего не поняв, игриво что-то крича в ответ, отплыли ещё дальше. Я ринулся за ними вплавь, но понял, что не умею больше плавать…
