Севка пристально посмотрел на Германа:
– Один умник, как-то сказал, что логика, которой ты, Герман, хочешь соизмерить все поступки, всегда топает на деревянных ногах позади воображения гения. Не станем выяснять степень гениальности нашего пьяного друга, но, согласись, парень, ты сейчас вряд ли поспеваешь за его фантазией.
– Ну вот ты, Сева, раскрашиваешь картинки свои и видишь всё не менее тонко. Но такого, чтоб заговариваться – этого у тебя не наблюдается. А тут, ёлки, пять минут послушал поэта и у самого крыша поехала… Здесь тебе и настоящее, и прошлое и, чёрт его знает, будущее, что ли… Вроде бы как говорит он о будущем, но странно как-то, словно вспоминает его. Сидит со мной за столом и ностальгирует по будущему.
– «Ностальгия по настоящему, что настанет да не застану»…
– Что?
– Да так, вспомнилось… Когда-то, очень давно, ко мне в мастерскую заглянул один парень. Спортсмен. А может быть – милиционер, не помню теперь. Увидел одну картину и, что называется, прилип к ней. На картине было много огня. «Пожар?» – спросил он. «Пожар», – соглашаюсь я. «Жалко лес», – продолжает мысль парень. «А животных?» – интересуюсь я. «Ну да, ведь они тоже сгорят», – соглашается он. Потом, подумав, вымолвил: «Видно костер забыли потушить. Мы это всегда мочой делаем».
Герман развеселился:
– Понятливый парень. Это он о твоей «Химере»?
– А ты, – Севка улыбнулся собеседнику, – ты ведь тоже всё время норовишь свести необычное к обычному. Но ведь смысл Химеры, парень, не в её крылатости. И даже не в том, что она огнедышащий дракон, предстающий львом, козой и змеей. Когда тускнеют краски страха – химера исчезает, уступая место уродству и нелепости. Но и это не главное в мифе о Химере.
– А что же?
– Ты спрашиваешь что? А то, что поразивший химеру, подпадает под её власть. Его химерическая мечта – взлететь на Пегасе на Олимп. И заканчивается это всё безумием.
– Ты думаешь?
– Таков смысл третьего плана мифа о Химере…
– Вот и он сейчас, – Герман кивает в мою сторону, – где-то там далеко в химерических мечтах своих и оттуда глядит на нас своими почти безумными глазами. Даже не знаю, как обо всём этом сказать. Знаешь, Сева, мне, признаюсь, даже жутко стало. Оторопь, что ли взяла. Да ведь пьёт же ещё. Может, потому что в себе запутался, а может – во времени заблудился… Пьет, бляха, как лось из овражка… А потом тонет, мерзавец. Хрен с ним, со снаряжением, вдову его жалко…
– Герман, – Севка покрутил пальцем у виска, – кто из вас двоих заговаривается, какая вдова?
– А, с таким мужем жена почти всегда вдова… Вот посмотришь, очухается – опять под воду полезет. Самоутверждаться будет, скотина. А о нас с тобой и не подумает. Ты б ему, Сева, как друг сказал, что ли. Нет, я серьёзно, я же у него в глазах смерть увидал.
15
Я и сам не знаю, Герман, что со мною, где реальность, где вымысел и что происходит со временем моим. И зачем я продолжаю пить, улетая от «сейчас» в «потом» или «тогда». И над телом моим бездыханным, и над мыслями моими бредовыми, над сугробом памяти моей мечется, исходя слезами, душа моя неприкаянная…
16
И снова полнолуние, и круглолицые оборотни рыщут по миру до третьих петухов, и дети плачут во снах, и беспокойные матери зашторивают от колдовского света окна, а изнеможённые ночными видениями отцы, курят, поминая, кто чёрта, кто Господа, но нет в их душах ни веры, ни знания, ни Бога. Лишь тоска да печаль. Неизбывная тоска по неведомым, но хранимым памятью иным, ушедшим временам, когда человек был ближе к небу и помыслы его были чище, и деяния искренней, и вера истовей.
17
…Стук в двери сорвал Севку с места, заставив проделать кое-какие манипуляции: вся еда была наскоро собрана в полиэтиленовый мешок, содержимое мусорного ведра зачем-то выброшено на простеленную газету, мешок с едой погружен в упомянутое ведро, а мусор вместе с газетой брошен поверх мешка.
– Господа эстеты пожаловали, – хитро подмигнув нам, пояснил Мечковский.
Мы с Николушкой в недоумении приготовились к встрече «господ эстетов».
В мастерскую вплыла царственная персона. Во френче, дореволюционного покроя, при бороде и зачем-то с костылём. Ни дать, ни взять – Николай Александрович Романов.
– Господа офицеры, – приветствовал нас «государь император».
– Ну, сейчас начнется раздача белья низшим чинам на позициях, – брякнул я.
– Знакомьтесь – Юрий Петрович, – рекомендовал Севка.
Юрий Петрович согнул в локте руку, словно для провозглашения тоста и, окинув многозначительным взглядом собрание, изрек:
– Рантье.
– Это фамилия такая? – не унимался я.
– Живу на ренту, – скучно пояснил государь, оглядывая комнату. Вдруг интонация его изменилась, и зачем-то с немецким акцентом он произнес:
– О! Чай. Чай – эт-та карашо! Чай – эт-та красифф, та…
– Да, мы тут слегка набили кишки требухой. Не угодно ли присоединиться? Что-то должно было еще остаться. – С этими словами Севка демонстративно вытащил на стол мусорное ведро и, чуть ли не с головой, влез в него, извлекая из этого «Рога изобилия» остатки припрятанной им же пищи.
– Фу-уу. – Скорчил гримасу эстет-император. – Кушайт из помойка – эт-та не эст карашо. Эт-та не эст красифф.
– Что он говорит! – обалдело возопил я.
– Он говорит, – бесстрастной интонацией профессионального переводчика пояснял Севка, – говорит, что, кушая из помойки, он не ест хорошо. А если он не ест хорошо, значит, он голоден. И это, естественно, не красиво.
Я обалдело взирал то на Севку, то на его визитера. Николка фыркал в стакан. Севка заваривал чай.
– Юрий Петрович, – пояснял он тем же бесстрастным тоном, профессиональный философ, полиглот, эстет и дезертир.
– Пацифист, – поправил его рантье.
– Ладно, пацифист. Что ещё? Ах да, почетный сопредседатель Ордена Клошаров. Но с помойки, как вы убедились, ест неохотно.
– Мечковский, ты сволочь! – Возмутился эстет, что-то уже дожёвывая.
– Я же говорил – полиглот…
И тут в мастерскую ворвалась молния. Имя ей было – Татьяна.
– А-а!! Все в сборе, блин! И этот, как его, рантье, тут! Ну все, твою мать! Сейчас по бабам пойдут… Сева, что ты мне обещал?!
– Господа литераторы, позвольте представить, Татьяна Евстафьевна… А Юрий Петрович, Танюша, пришел познакомиться с ними. И никаких, заметьте господа, баб-с. Только Музы и их служители.
Татьяна подозрительно взирала на нас: – Литераторы? Ну что ж, послушаем. – И одним движением оседлала стул.
Требовалась разрядка ситуации. Николушка, блестя шальными глазами, встал.
– Я думаю, здесь будет уместно предоставить слово поэзии. Ибо то, что мы лицезрели тут, в стенах этой мастерской, вышедшее из-под рук маэстро, – Николушка поклонился в сторону Севки, – сродни ей. Да и в завершение нашего давнишнего спора, именно на примере поэтических строк можно убедиться в правоте мною высказанных суждений.
Теперь настал наш черёд недоумённо хлопать глазами.
– Быть может, я не совсем тот, кому уместно обратиться к подобного рода вопросу. Поясню: я – прозаик и пылкий поклонник поэзии, а отсюда вытекает следующее: мне невозможно, трудно остаться сторонним наблюдателем, холодным и беспристрастным. Николушка присобрался весь, вытянулся в струну, и казалось на мгновенье, прислушался к музыке звучащей в нём самом.
– Искренне, беспредельно, по-детски восхищаюсь колоритной, классически построенной строкой, чарующей, завораживающей музыкальной рифмой, и строгим, без единой репризы, ритмическим рисунком стиха… Однако же, ведь доведется прочесть, услышать стихотворение, выполненное в полном пренебрежении к каноническим формам строения. Кажется, нарушение столь очевидно, а у поэта нет ни малейшего представления, элементарного понятия о законах стихосложения, пришедших к нам из бездны минувшего, от Тредиаковского… о поздних же и современных веяниях, изменивших течение поэтической строки – не может быть и речи… Автор, по всей видимости, и не подозревает о существовании оных. И вот однажды, совершенно нежданно, с пятого или, быть может, десятого прочтения вспыхнула строка, распахнулась как волшебный Сезам высоким, в прямом смысле этого слова, испепеляющим содержанием, шеломящим, непредвиденным ходом сюжетной линии… И это чарующее волшебство зримо, рельефно, почти осязаемо, озарено на продольном срезе психологического фона современности…
Николушка оценил взглядом ситуацию, и довольно отхлебнув из чашки круто заваренного чаю, продолжил:
– Нечто подобное мы испытывали при чтении рассказов Андрея Платоновича Платонова. Это о нём, позднее, с упоением замечали критики: «пленительная неправильность русского языка». Вспомните произведения Тынянова, Хлебникова. Казалось, творческие поиски последнего граничили с безумием! Минут годы. Пройдет время, прежде чем новое поколение поэтов возведёт экспериментатора в ранг непререкаемого авторитета. Маэстро.
