Ничто.
И никто суетой Космоса не стронет Ничто.
На лестнице*
По длинной, длинной лестнице – расшатанной, деревянной, поднимался на чердак Черного дома.
Смешной и страшный был этот Черный дом, без окон, без дверей, стены покрыты зеленым и рыжим мхами, кой-где росли карликовые сосенки.
Поднимался медленно и думал почему-то:
«По мху должно быть, – ползают черные муравьи, а подо мхом бледно-розовые дождевые черви… подо мхом, – в рыхлой земле…»
Лестница шаталась и скрипели доски. Боялся упасть вниз и разбиться об асфальт.
Считая ступени, на триста тридцать восьмой остановился и взглянул вверх: лестница выросла и дом поднялся выше, уперся в серую тучу.
«Никогда не доберусь до чердака».
Подумал, заплакал и слезы стали падать куда-то.
Взглянул вниз и там не было асфальта – ничего там не было, – только туман, такой же серый, как туча…
Сел на ступень. Она была мокрая, грязная и по ней бегали муравьи.
Вдруг заметил: – Снизу из серого тумана выступали и поднимались по ступеням какие-то люди. Вместо одежды их тела были покрыты серыми лохмотьями. У каждого из них в правой руке был зонтик – обыкновенный, от солнца, а в левой – восковая свеча. Свечи пылали и освещали зеленые, точно заплесневелые лица…
Когда люди приблизились ко мне, я рассмеялся: у них в глубоких впадинах не было глаз, а блистали разноцветные, кругленькие стеклышки, вроде моноклей…
Было как-то жутко, а я все-таки смеялся, смеялся… смеялся, но не пробудился.
Каппа*
Среди других кварталов Токио, мне особенно полюбился – квартал Трана-мон – Тигровые ворота.
В моем бумажном павильоне Мацуя, прозванном именем Сосны, по вечерам как-то необычайно гулко и вместе с тем мягко слышится отдаленный шум грохочущих улиц. Быть может, канал, что протекает мутно возле переулка у самых стен и приближные каменные строения смягчают шум и придают ему иногда даже и некоторую монотонную мелодичность.
Я раздвигаю стены, выходящие в сад, и полноцветные ветви предапрелевой Сакуры протягиваются в самую комнату и нежно колышутся над циновками, играя причудливо-узорчатыми тенями.
Электрический свет слепит бело-розовые лепестки.
Изредка набегает говорливый ветерок и небрежно раскачивает лепестковые ветки.
Вечно смеющаяся Еси-сан, моя служанка, вбежала неожиданно, опустилась на колени и низким поклоном извещает о приходе Тамадати – моего друга Канада.
И я радостный бегу навстречу.
Каждый день вечером он приходит ко мне и подолгу с неустанным воодушевлением рассказывает о своей древней Ямато, о гордых самурайских временах, об утраченном былом, иногда Канада поет протяжно и угрюмо нагаута – долгие песни и крошечные танка и хайкай, воскрешая ушедших с веками мастеров нетленного слова.
В этот вечер у нас есть особая тема: о странном душелюбце чудовищном Каппа.
Среди моих старинных лубков, собранных у антикваров на Гинзе и в случайных предместных лавчонках, есть небольшой лубок, изображающий Каппа. Мне говорили, что этот лубок сделан с одной из работ бессмертного Хокусая.
На зеленом фоне на громадном огурце хищным победителем с остерегающеюся жадностью вытянулся притаенно Каппа.
Шершавый недозрелый огурец разбухает в воде.
Корявый, треннажисто-бородавчатый, слизистый, отвратительный Каппа уродливый и гадней всех гадов, кошмарней самой отвислой гнилостной фантазии безумца.
Настороженно скорченные трехпалые лапы-весла-плавники, с острющими когтями, – куце неравные, прижатые к жабьеголому слякотному брюху.
Дряхлые чешуйчатые складки-грибки под мордой на шее.
Широкая морда – лик человечий, получертов.
Выпуклые скулы, торчащие под самыми жирными ушами.
Сплюснутый нос с вывороченными ноздрями.
Пасть зверя.
Жадно и зло выпученные желтые глазища в рамках окрестных складок и безбровых век.
Над ушами на лбу и у темя торчит кой-где иглисто-редкая черная и сизая щетина волос.
Гладкая и острая, как у бонз древних, плешь.
И вдруг – чудова неождань вокруг плеши, как ручка, – не то хрящ дуговидный прикрепленный по бокам к черепным костям, не то кость перегнутая.
Жаба.
Осьминог.
Вампир чудовищный.
Гад допотопный.
Кошмарная чудь.
Ни с чем – ни сравнять.
…Так мыслится мне – чужестранному пришельцу – вымысел желтоликих древнецов.
Расскажите же, Канада, что такое Каппа…
Но как обрисовать разную фантазию чужестранцу?
И Канада путается, напрягается сосредоточить, выхватывая слова и определения из словаря памяти.
Иногда я задаю ему нелепые вопросы, от которых мне самому становится смешно, но только благодаря этим нелепостям удается представить себе полней и отчетливей чудовищную фигуру чуждой фантазии.
«Какого, приблизительно, размера Каппа», – спрашиваю я.
Это так же нелепо, как было бы нелепым Канада-сану задать мне вопрос: «Какого роста бывает бука», – но тем не менее, он понимает меня и, быть может, впервые задумываясь над этим вопросом, отвечает:
– Аршин, полтора, думаю.
Из рассказов Канада узнаю, что Каппа не знает смерти – бессмертен. Живет он одиночкой в окава – больших реках на берегах, в затонах. Любит ютиться под ивами, в тенях и тишине.
Исчадье тьмы, Каппа боится солнца и его лучей и потому врывается в пески донные глубин.
Осенью он вдруг хрипит сдавленно, напоминая кваканье раздутой жабы.
Изредка Каппа выползает в сумерках на берег…
Нет животного плавающего искуснее Каппы. В воде он проворней и быстрей всякой рыбы.
До сих пор в народе, говоря о ловких пловцах, сравнивают: «плавает, как Каппа».
Хитрый и злой Каппа – страшный хищник. Прожорливый и ненасытный, он питается человечьими душами.
Горе тому купальщику (Каппа предпочитает мужчин), которого облюбует Каппа – чудище похитит его душу и сожрет ее. Обезуменный человек тотчас же на воде испустит Дух последний и только труп купальщика вернет берегам.
Человеческий Дух – нежен и мягок, как мяч гуттаперчевый – соблазнительным шаром лежит под грудью человека в животе.
Дух человеческий – излюбленное лакомство Каппа.
Но пуще всего любит Каппа огурец, который ему дороже даже и человечьей души.
Огурец – первейшая излюбленная пища Каппа…
Вот как можно уберечь душу при встрече с Каппой.
Надо взять огурец и тушью четко написать на нем свое имя, и бросить огурец с начертанием именным в воду для Каппа.
И смело после этого можно броситься в воду, выкупаться в реке возле самого Каппа – чудовище, отвлеченное огурцом, даже и не прикоснется купальщика.
Такова причудь сложилась у детей страны Восходящего Солнца о Каппе.
И до сих пор живет она и особенно в шутках и прибаутках.
Детей капризных, как «букой», пугают «каппа», убаюкивая.
Еще причудливей и страшней стал для меня небольшой лубок среди моих старинных лубков.
Фантазия чужого
