Похоже, отпускало. Еще недавно одержимость радостью уничтожения всего и вся замещала боль, а полное отсутствие каких-либо дум освобождало от необходимости осознавать сотворенное…
Но вот опять… Они пришли… мысли…
Михаил хорошо знал, что вот-вот… и взорвется болью тело, но еще большей болью отзовется-заноет душа.
«Лэся… Что же ты наделала, Лэся? Я ведь так тебя любил… люблю… Зачем же ты так? Зачем меня… сепаратистом? Я же свой. Я же все для тебя! А ты…» И вот уже мышцы подобрались, приготовившись принять порцию разрушающего болевого удара, в голове заныло предупреждающе, пока лишь пугая подступающей мучительностью.
«И с родителями… я ради тебя. И с нациками… в Одессе, и здесь, на Донбассе. Я же в чудовище превратился, Лэся! По детям стрелял, по старикам! Ну какие ж они-то сепары?! А-а-а!!!» Боль ворвалась, как обычно: неожиданно, громко, круша и ломая все в организме Михаила.
«Я же с первых дней с тобой. Весь Майдан вместе, – упорствовал он в нежелании отдаваться на милость страданий. – Ну, вспомни, как это было здорово! Ты же любила меня тогда. Хвалила все время. Гордилась…» Боль оборвала ход мыслей молодого человека, он завыл, закричал.
Словно во сне услышал: «Михайло вiдпустило. Вколи йому ще дозу!»
Миша вырос в дружной интеллигентской семье, по национальной принадлежности смешанной: мама – украинка, отец – одессит со всеми вытекающими, а если сказать точнее, был он евреем. Мальчик носил фамилию матери – Гомилко, потому что в свете последних тенденций в Украине лучше было именоваться украинцем. Всем остальным следовало скромно взирать на выходки свидомых.
Фамилия выручала Мишу не раз. Внешне очень похожий на отца: худой, высокий, черноволосо-курчавый, горбоносый – парень нахватал бы немало «люлей», если б не украинская фамилия. Благодаря материнскому «подарку», «в один незапамятный» он сблизился с местными националистами, которые все же подозревали в нем «жидяку», но как «земеле» прощали ему это.
Несомненно, в Мишиной просвещенной семье дружба с одиозными группами подростков не приветствовалась. Но в последнее время риторика в обществе стала таковой, что в каком-то смысле это было даже на руку парню. По крайней мере, он мог спокойно ходить по улицам, не рискуя быть избитым молодчиками из Правого сектора.
Именно в тот период отношения в Мишиной, еще недавно любящей и благополучной, семье разладились. И все из-за нового подхода к исторической науке в родной стране. Отец – страшный библиофил, перечитавший, казалось, все книги по истории, – был убежденным приверженцем старой, советской, трактовки давнишних событий, а мать – киевлянка, экономист новой формации, читающая по большей части книги по профессии, – отслеживала все телевизионные программы и шоу, посвященные новому взгляду на прошлое.
Михаилу пришлось выбирать не только версию исторической науки, но и родителя, с которым было проще находить общий язык. Несмотря на то, что он чтил и уважал отца, это не помешало ему поверить новому, официальному, трактованию хода истории. По его глубокому убеждению, не могло быть враньем все то, что ежедневно в школе, а потом в университете, на всех ТВ-каналах и в печатных изданиях говорилось о Советском Союзе и нынешней России, где, по версии официальных киевских заправил, историю преподносили тенденциозно, скрывая нелицеприятные факты голодомора и другие примеры геноцида украинского народа, замазывая грязью истинных героев Украины. Ну не могла Русь, по мнению многих, просто так называться Киевской. И почему бы после этого ему, простому одесскому школьнику, а потом студенту, не поверить слово несущим и власть предержащим?
Нет. Не могло все быть вымыслом, коли уж даже его высокообразованная мама, обучавшаяся у лучших западных экономистов, приняла вновь созданную летопись страны за истинную. К тому же, в подтверждение недавних тенденций в описании исторической науки, самые именитые украинские ученые отыскивали все новые, по их мнению, неоспоримые факты. На глазах Миши и его друзей рождалась новейшая история их настрадавшейся за годы сосуществования с Россией Родины. Потому и в скандировании обидных для русских речевок, и в свастиках, равно как и в факельных шествиях, Миша не увидел ничего зазорного. Это было даже весело. Правда, немного глупо выглядели все эти подскакивания и бесконечные выкрикивания одних и тех же лозунгов, но попробуй только не ответь: «Героям слава!» – зубы с асфальта собирать будешь. Впрочем, на дворе стояла осень, а впереди маячила зима – жары не было, поэтому для «сугреву» можно было и поподпрыгивать немного.
Отцу своих размышлений на сей счет Михаил озвучивать не спешил. По его мнению, державшийся за старые, отжившие свой век совковые представления о мире, родитель не понял бы его и, тем более, не одобрил бы. А вот с мамиными Мишины взгляды совпадали полностью, поэтому они частенько вместе проводили время возле телевизора во время исторических дискурсов.
Оба Мишины родителя по разным, правда, причинам страшились перемен. В крови и генах отца, так же, как и у всех его соплеменников, была «зашита» программа выживания в любых обстоятельствах вследствие вечных гонений на многострадальный еврейский народ со стороны радикальных представителей других наций и конфессий. Мать же считала, что сыну в полной семье будет куда как лучше, поэтому разводиться близкие люди пока не спешили, хоть и сцеплялись в поисках истины не просто ежеденно-ежечасно, но и ежеминутно. Возможно, поэтому сын и бежал от них как черт от ладана к любому, кто не воспитывал и не читал нотаций.
Зато в оценке его нынешних друзей родители были единодушны – приятели не могли довести Мишу ни до чего хорошего. И когда началась активная фаза событий на Майдане, даже мать, патологически боявшаяся толпы, приняла в штыки выступления против правоохранителей, однако это происходило больше из страха за сына. Не желала она отпустить его от себя, тем более, так далеко – в столицу, да еще и в столь непростое для страны время. И может статься, смогла бы удержать дома, если бы не Олэся…
Конец ознакомительного фрагмента.
