Пожалуй, впервые понял Колька, что миром правит любовь – Дашка не притронулась к хлебу, глядела на него осовело, выцветшими за одну ночь глазами, словно они выгорели от яркого солнца до неузнаваемости.
Курок вдруг ударил себя в грудь кулаком, крикнул со взрыдом:
– Будешь жрать или выбросить?
Опять ничего не ответила Дашка, будто отнялся язык, присох к нёбу. Не переживал до этого такой худой минуты Курок. Хотел упасть на колени, покаяться в своей глупости, в этой страшной жадности, похожей на плюшкинскую, как читал в школьном учебнике, но и это было ему не под силу, нельзя признать свою капитуляцию перед Дашкой, дать повод этой бабе помыкать собой…
Он присел к столу, острым ножом-кинжалом распахал пополам буханку хлеба, аппетитно заработал челюстями. Съеденная краюха словно добавила силы, смелости, презрения к жене, и он уже без раскаяния сказал Дашке:
– Ничего, жрать будешь! – поднялся из-за стола, ушёл на улицу.
Не всем хватает честолюбия остаться напористым и непоколебимым, твёрдым, не каждому это дано. Жизнь – штука дорогая, за неё человек держится, как чёрт за грешную душу. Вот и Дашка сдалась, краюха хлеба переборола обиду, притянула к себе голодной силой. И вечером, когда Коля Курок приплёлся домой, Дашка хоть и односложно, но отвечала на его слова.
Нет, не спрячешься и не спрячешь что-либо в деревне, и об этой семейной истории Коли Курка многие знали, выражали сочувствие Дашке. Сейчас Курок стоял задумчивый и старался не обращать внимания на едкие смешки людей.
– Опять чудить начинаешь, товарищ Курков? – Сундеев лучисто улыбался.
Курков снова встряхнул головой, заговорил, не прибавляя тона:
– Интересный разговор у нас получается. Вроде, пожар где. Повторяю, что займ этот – дело хоть и непонятное, но сурьёзное. А в доме кто хозяин? Жена. Вот и должен я с ней посоветоваться.
– Ну, хорошо, – Сундеев достал из кармана галифе блестящие часики, щёлкнул крышкой, – вот сейчас двадцать два часа, а к двадцати трём ждём вас с предложениями.
Сундеев на фронте командовал ротой, и привычка быть точным, как его трофейный хронометр, была известна многим. О своей боевой жизни Дмитрий Ермолаевич вспоминал часто, и даже в разговоре проскальзывало: «моя рота», «в моей роте», если говорил о подшефных колхозах. Сейчас он готов был крикнуть «шагом марш», заметив, что Коля Курок замешкался, цепко впивался взглядом в председателя.
– Можно вопросец, Степан Кузьмич? – Коля тянул руку, как школьник.
– Ну давай, что там у тебя?
– Вопросец один, – снова ухмыльнулся Коля. – А председатель наш подписался?
– А как же, – вместо Бабкина ответил Сундеев, – первым, как и полагается, половину суммы наличными внёс.
– А на сколько, можно узнать?
– На тысячу рублей…
– Для начальника, поди, и маловато, – вздёрнул головой Курок и пошёл к выходу.
– Ну, что, товарищи, – Бабкин обратился к сидевшим правленцам, – дальше по займу пойдём или Куркова ждать будем?
– Давай дальше иди…
По очереди вызывал Бабкин колхозников, и когда дошла очередь до Андрея Глухова, как будто между прочим сказал:
– Хороший работник у нас Глухов, да вот придётся наказывать сегодня…
– За что? – удивлённо спросил бригадир Филатов.
– Быков в озимые допустил!
– Они сами туда заскочили, вместе с плужком рванули, – сипло сказал Андрей. – Их, быков-то, кормить нужно, а сейчас они голодные, как собаки…
– Но-но, – вскочил конюх Мишка Дегтярёв, – ты говори да не заговаривайся. Весь рацион, что правление определило на весенний сев, всё до грамма животные получают.
– Заткнулся бы об этом, – не сдержался Сергей Яковлевич, – тогда на какие же шиши конюх каждый день зенки заливает? Не фураж ли в Лукавку на самогон отправляет?
– А то клевета! – Мишка Дегтярёв передёрнулся, осмотрел присутствующих неподдельно искренним взглядом. – Ты сам-то почему не пошёл работать на ферму, когда тебе предлагали?
– Мне и в поле неплохо!
– Нет-нет, ты скажи! – наседал Мишка. – Молчишь, да? А сказать бы стоило. Привык ты захребетной жизнью жить, налегке.
– Это я-то налегке? А те, кто в немецком плену отсиживался, тот спину себе сломал?
В самую точку попал Сергей Яковлевич. Как клеймо этот плен для Мишки. А разве он сам туда попал? Разве один там находился? Рассказать – не поверят, какие колонны в сорок втором гнали под Харьковом, будто реки людские по дорогам текли, а там и офицеры шли, и, говорят, даже несколько генералов попало… Выходит, всех их надо клеймить презрением всю жизнь, до последнего вздоха?
Степан Кузьмич стукнул костяшками пальцев по столу, призывая к порядку. Если сейчас дать волю страстям, то недалеко и до кулаков, а это при Сундееве – дело последнее. Как говорится, свои собаки дерутся, а чужие не встревай.
Лицо его скривилось, как от кислого яблока, и он, желая утихомирить спор, сказал:
– Предложения давайте!
Вскочил Василий Андреевич:
– Оштрафовать надо Андрюху – и дело с концом.
Бабкин, кажется, словно ждал этого предложения, моментально подхватил:
– Ну что, голосовать будем? Как считаете, на пять трудодней достаточно?
Не выдержал бригадир Филатов, выпрямился во весь свой богатырский рост и ехидно посмотрел на Боровкова, своего соседа, которого он недолюбливал из-за сварливого характера, сказал, растягивая слова:
– Это что ж происходит, товарищи! Можно сказать, лучшего пахаря оштрафовать! А тот, кто предложение такое вносит, – он как работает? Ты, Василь Андреич, в стёганых портках всю весну ходишь, и ни разу, наверное, не пропотел. Не боишься – в портках вся снасть сопреет?
Грохнули мужики и бабы раскатистым смехом – что верно, то верно подметил бригадир – носил Боровков ватные штаны круглый год и даже на протезе затягивал их тесёмкой.
Надо было опять возвращать заседание в нужное русло, и Степан Кузьмич, подмигнув Филатову, – дескать, хватит, угаси свой пыл, не распыляйся по пустякам, – попросил голосовать за предложение о штрафе.
Андрей сидел, не поднимая головы, звуки до него почти не доходили, просто жгло в груди, как будто туда плесканули крутым кипятком, и даже облегчённо вздохнул, когда проголосовали за председательское предложение. Ну и хрен с ними, с пятью трудоднями, не велика потеря. Трудодень – не рубль, его не пропьёшь, в магазине не истратишь. А может быть, и к лучшему, плюнуть на всё и податься в город? На тракторный завод, куда недавно уехал Кирилл Беседин, его школьный товарищ! Встретил недавно того – ничего, не загнулся парень. А здесь что за жизнь? Обмелела деревня, как ручей в засушливую погоду, всё, мужское население – вот оно, всё налицо в этой конторе, восемнадцать человек. А если чины выбросить – Бабкина, Филатова, колхозного бухгалтера Семёна Степановича да инвалида Боровкова – активные штыки по пальцам пересчитаешь. Но и из них-то в борозде только трое – Сергей Яковлевич, Илюха Минай да он, бедолага.
– Ну, а с займом как Глухов будет? – спросила Дунька Коростелёва, звеньевая, вечная колхозная активистка. Она поймала глазами взгляд Глухова, улыбнулась краешком губ. До этого разговора Дунька сидела, как влипла в лавку, а сейчас закрутилась, замотала головой. Неужели и эта на него? Ей-то он что плохого сделал? Живут по соседству, на гулянки вместе бегали… А может быть, завидует? Тоже надо понять – в двадцать один год овдовела, мыкается сейчас одна, как былинка в поле на семи ветрах, и завидует – вот он, Андрюха, живой вернулся, за годы войны даже вытянулся, постройнел, красивым стал. Осчастливит какую-нибудь, не век же бобылём ходить будет.
Мысли эти прервал Бабкин, обратился к Андрею:
– Ну, давай, Глухов, а то всё вокруг да около балачки ведём.
– После Курка подпишусь! – вдруг зло откликнулся Андрей. Пусть тоже вокруг него походят, попрыгают.
– Да ты что, обиделся что ль? – вдруг севшим голосом сказал Бабкин.
– А что мне делать – бьют по щеке – подставляй другую? – ответил Андрей и сел.
– Ты анекдот знаешь, – Сергей Яковлевич зашептал на ухо Андрею, – как Фроська Просянкина дочь замуж выдавала? Нет?
Андрей отрицательно кивнул головой. Да и не до анекдотов ему сейчас было. Но Сергей Яковлевич зашептал на ухо, и Глухов напрягся в слухе.
– Так вот, Фроська дочь свою Клавку просватала за Серёгу Ярыгина. Ну, а Клавка к матери за советом: дескать, скажи, мамака, как мне в первую ночь спать ложиться: на бок или на спину, или вообще мордой в подушку? А Фроська ей отвечает: «А ты, милая, как не ложись, всё равно под мужиком окажешься». Вот и я тебе говорю – давай подписывайся, да домой пойдём. Ведь нам опять завтра плужить. Никто ж из этих за плужок не встанет.
Сергей Яковлевич слыл в деревне мужиком основательным, вдумчивым. И работал он на совесть, не жалел сил, не выглядывал. Вон и сейчас на его руках мясом розовели ладони. Значит, намял плугом-то за день.
