Мария понадеялась, что Луазо не будет слишком груб с тем англичанином, которого увел с собой. Лет десять назад она бы высказала Луазо что-нибудь, но теперь она научилась сдержанности, а в Париже сдержанность становилась все больше и больше насущной проблемой. Как и насилие, кстати говоря. Мария сосредоточилась на том, что ей говорил художник.
— …взаимодействие между человеческим духом и материальным миром, которым человек себя окружает…
Мария ощутила легкий приступ клаустрофобии. А еще у нее разболелась голова. Следовало бы принять таблетку аспирина, но она не стала, хотя знала, что лекарство снимет боль. Когда в детстве она жаловалась на боль, мать говорила, что в жизни женщины боль присутствует постоянно. Именно это и означает быть женщиной, испытывать боль изо дня в день. Мать находила в этой констатации некое стоическое удовольствие, но подобная перспектива в детстве приводила Марию в ужас. И по-прежнему пугала, и она была твердо намерена с этим бороться. Поэтому игнорировала любую боль, словно признание боли было равносильно признанию ее женской слабости. Так что она не станет принимать аспирин.
Мария подумала о своем десятилетнем сыне. Он жил с ее матерью во Фландрии. Не очень полезно для ребенка проводить много времени со стариками. Но это всего лишь временная мера, однако все то время, что он был там, Мария ощущала себя немного виноватой, когда ходила куда-то на ужин или в кино, или даже такими вот вечерами, как сегодня.
— Посмотрите на картину у дверей, — сказал художник. — «Холокост камо грядеши». Вы видите стервятника, который представляет собой эфемерный и…
Марии он надоел до смерти. Смешной дурак. Она решила, что пора уходить. Толпа стала менее подвижной, и Мария еще сильнее ощутила клаустрофобию, как среди неподвижно стоящих людей в вагоне метро. Она посмотрела в обрюзгшее лицо собеседника, в его глаза, жаждущие признания этой толпы людей, способных восхищаться лишь собой.
— Мне пора, — сказала она. — Уверена, выставка будет иметь грандиозный успех.
— Подождите секунду, — окликнул он, но Мария улучила просвет в толчее для своего бегства и выскользнула через запасный выход, прошла через двор и оказалась на улице. Он за ней не пошел. Наверняка уже положил глаз на другую женщину, которая могла бы заинтересоваться искусством на ближайшую пару недель.
Мария любила свою машину, не до умопомрачения, но гордилась ею. Заботилась о ней и отлично водила. Автомобиль стоял неподалеку от улицы Соссэ. Мария припарковалась рядом с министерством внутренних дел. Возле входа, которым пользовались по ночам. Она надеялась, что Луазо не продержит его слишком долго. В этом районе возле Елисейского дворца полно патрулей и огромных автобусов, набитых вооруженными полицейскими. Моторы работали всю ночь напролет, несмотря на цену на бензин. Конечно, они ничего ей не сделают, но само их присутствие нервировало. Мария посмотрела на часики. Англичанин там уже пятнадцать минут. Так, а вот дежурный полицейский смотрит куда-то во внутренний двор. Должно быть, это он выходит. Мария включила фары «ягуара». Точно в срок, как Луазо ей и сказал.
Глава 7
Женщина рассмеялась приятным музыкальным смехом.
— Они не ездят на «ягуарах». Можете не сомневаться, ни одна шлюха не разъезжает на модели «e-type». Разве это для них машина?
Это оказалась женщина из художественной галереи.
— Там, откуда я родом, их называют «мечта парикмахера».
Женщина засмеялась. Мне показалось, ее сильно позабавило, что я принял ее за проститутку на машине, промышляющую в этом районе. Я сел на соседнее сиденье, и она выехала мимо министерства внутренних дел на бульвар Мальзерб.
— Надеюсь, Луазо не очень вас мучил, — сказала она.
— У меня вид на жительство просрочен.
— Пф! — фыркнула она. — Принимаете меня за дуру? В этом случае вас вызвали бы в префектуру, а не в министерство внутренних дел.
— Что же тогда, по-вашему, ему было надо?
Женщина сморщила нос.
— Откуда мне знать? Жан-Поль сказал, вы расспрашиваете о клинике на авеню Фош.
— Предположим, я вам скажу, что сроду ничего не слышал об авеню Фош?
Она втопила педаль, и я увидел, как растет цифра на спидометре. С колесным скрежетом машина вывернула на бульвар Османн.
— Я бы вам поверила. Хотелось бы мне никогда о ней не слышать.
Я внимательно посмотрел на нее. Далеко не девочка, где-то около тридцати. Темные волосы, темные глаза. Тщательно наложенная косметика. Одежда соответствует машине: не супермодная, но отличного качества. Что-то в ее спокойной манере поведения подсказывало, что она побыла замужем, но явное дружелюбие также подсказывало, что сейчас она уже не состоит в браке. Не снижая скорости, женщина выехала на площадь Звезды и спокойно вписалась в трафик. Она поморгала фарами опасно приблизившемуся таксисту, и тот отвернул. На авеню Фош она свернула в проезд. Распахнулись ворота.
— Приехали, — сказала она. — Пойдемте глянем.
Большое здание стояло на собственной площадке. На закате французы тщательно закрывали ставнями окна на ночь. Этот мрачный дом не был исключением.
При ближайшем рассмотрении в штукатурке виднелись трещины, как морщины на небрежно накрашенном лице. На авеню Фош слышался шум машин, но за садовой оградой и как бы издалека.
— Значит, это и есть тот самый дом на авеню Фош? — сказал я.
— Да, — подтвердила девушка.
Большие ворота затворились за нашей спиной. А из тени показался мужчина с фонариком в руке. На цепочке он вел маленькую дворняжку.
— Идите вперед, — сказал он, вяло махнув рукой. Я предположил, что это бывший полицейский. Только они умеют так неподвижно стоять, не переминаясь с ноги на ногу. А собака — это овчарка в гриме.
Мы прошли по бетонному скату в большой гараж. Тут стояли штук двадцать иномарок разной стоимости: «форды», «феррари», «бентли» с откидным верхом. Стоявший возле лифта человек произнес:
— Оставьте ключи в зажигании.
Мария сняла мягкие туфли, в которых вела машину, и обула пару вечерних туфель на каблуке.
— Держитесь рядом, — тихо сказала она.
Я ласково потрепал ее по плечу.
— Ближе не надо, — проговорила она.
Когда мы поднялись на лифте на цокольный этаж, там оказался сплошной красный плюш и хрусталь. Декор в стиле конца века. И все тут звенело: смех, медали, кубики льда, монеты, люстры. Основное освещение давали резные газовые лампы с фонарями из розового стекла. Еще тут имелись огромные зеркала и фарфоровые вазы на подставках. Девушки в длинных вечерних платьях красиво сидели на широкой лестничной площадке, а бармен в одном из альковов разливал напитки настолько быстро, насколько мог. Очень фешенебельная обстановка. Конечно, тут не было республиканской гвардии в блестящих шлемах, выстроившейся вдоль лестницы с саблями наголо, но создавалось впечатление, что она была бы тут к месту.
Мария взяла два бокала шампанского и несколько канапе с черной икрой. Один из мужчин сказал:
— Сто лет тебя не видел.
Мария кивнула без особого сожаления.
— Тебе бы следовало тут быть нынче ночью. Одного из них чуть не убили. Он ранен. Сильно ранен.
Мария кивнула. Я услышал, как за моей спиной одна из женщин произнесла:
— Должно быть, ему страшно больно. Иначе он бы так не кричал.
— Они всегда кричат, это вовсе ничего не значит.
— Я могу отличить настоящий крик боли от имитации, — возразила женщина.
— Интересно, каким образом?
— В настоящем крике нет музыки, он резкий… скрежещущий. Некрасивый.
— Кухня великолепна, — раздался голос за моей спиной. — Очень тонко нарезанная копченая свинина подается горячей, нарезанные пополам холодные цитрусовые, чаши с необычными теплыми злаками, политыми кремом. И эти странные большие яйца, которые есть в Европе, умело зажаренные так, что желток остается почти сырым. Иногда копченая рыба разных сортов.
Я повернулся. Говоривший оказался китайцем средних лет в смокинге. А беседовал он с соплеменником. Заметив мой взгляд, он сказал:
— Я рассказываю коллеге об изысканном английском завтраке, которым всегда так наслаждаюсь.
— Это месье Кван-Тьен, — представила китайца Мария.
— А вы, Мария, просто неотразимы сегодня, — сказал месье Кван-Тьен. И добавил несколько фраз на мандаринском диалекте.
— Что это? — поинтересовалась Мария.
— Это стихотворение Сяо Хун-Мэй, поэтессы и писательницы, которая очень восхищалась западными поэтами. Ваше платье напомнило мне этот стих.
— Прочтите на французском, — попросила Мария.
— Оно местами не очень деликатное, — виновато улыбнулся китаец и тихо начал читать:
Вновь возрожденный, о май вожделенный,Ласками грешницы — грех порожденный,Сладкие слезы томят искушенье —Груди вкусить, утонуть в ощущеньях.Под руку в вечности смерть и рожденье,Как счастье до дрожи — жизнь беспредельна,И, если не белая роза она,Краснее крови ее красота.
Мария засмеялась.
