Оля не коснулась её руки. Та, вздрогнув, продолжила:
— И вот Победа пришла! У конторы по радио объявили про конец войны. Вой по селу и слёзы, и песни, и пляски. Кто плачет, — через дом похоронки были, кто радуется, что теперь живые домой вернутся, что война эта проклятущая кончилась. И подъезжает к нам этот «виллис» с полка. Мы с батькой из ворот, навстречу. Выходит Аннушка, одна, идёт к воротам. И сразу видно, что беременная, никуда уж не спрячешь живот. — Лидия Ивановна снова замолчала, незряче глядя в пыльный угол предбанника с суматошно бившейся под потолком паутиной.
— Голову гордо держит. Он, батька-то, увидел — и как сдурел. Бегом в ворота, мы следом. А он уж с вожжами навстречу летит, как давай её охаживать. — Лидия всхлипнула, заново переживая ту встречу. — По лицу, по животу, по спине. Я повисла на руках у него, кричу: «Не трогай, не зашиби ребёнка!» А в него как бес вселился, ополоумел. Меня как мотанёт в сторону, я под поленницу улетела. Сбил её с ног, она вниз животом упала — и ни звука. А он её по спине вожжами…
Лидия надолго замолчала. Молчала и Олька, зажав ладошкой кривящийся в крике рот, только слёзы катились, поблёскивали в темноте.
— Потом? — хрипло напомнила о себе.
— Слышу, как резанул крик Аннушкин. Я уж тут из последних сил на коленках к нему, схватила за ноги, кричу: «Запрягай, Христа ради, везти надо, рожает»! Он как отрезвел. Бегом коня в телегу запряг, шубы накидал, положил её и поехали. Я её фартуком вытираю, ведь даже лицо в крови. Добрались до Захаровской амбулатории, а Аннушка стихла, только иногда застонет, тронет меня рукой да прошепчет: «Спаси ребёнка». Довезли, Колька на руках её в амбулаторию занёс. А там парнишка-студент. Добрые-то врачи ещё с фронтов не вернулись. Давай он с нею возиться. Мы сидим ни живые, ни мёртвые. Колька весь белый, и я того гляди на пол упаду. А от Аннушки ни звука. Потом ты закричала. Маленько погодя парень вышел. Говорит, что ребёнок будет жить, а мать не смог спасти, кровотечение сильное.
Так вот и стала я твоей мамкой. А он отцом. Тяжело было, мне уж 44 года было. Но выходили: старшие ребятишки помогали, коровушка выручила.
— Где мама… похоронена? — неживым, тихим голосом спросила Олька.
— В деревне, рядом с бабушкой.
— Почему ты никогда мне не говорила об э…том. — Ольку прорвало рыданиями. После ревели обе, уткнувшись друг в дружку. Голосила, как в тот страшный день, Лидия, и тихо, по-щенячьи, подвывала Олька.
Жаром исходили закопчённые стены бани, но Ольгу трясло от открывшейся горькой правды.
— Если б не ты, моя ты родненькая, не жила бы я с того дня. Глядеть на него не могла. Да и сейчас не могу его простить, хоть и каялась перед иконами. Тяжело это — всю жизнь в себе этакую тяжесть носить — непрощения. А ты рядышком — вот и живу, грех его перед дочкой искупаю, что не уберегла её. Пусть смотрит сверху, что всё у тебя ладно. А я через тебя заново прорастаю, вот и смысел мой весь.
Помолчав, баба Лида притянула к себе застывшую в оцепенении Ольку:
— Решай, как тебе быть. Поедешь — неволить не стану. Родная кровь, отец. Раздевайся, да мыться пойдём.
В полной тишине мылись Лидия и Олька. И показалось заплаканной бабе Лиде, что в белых березовых волнах распаренного веника плавает, как ангел, дочка её, Аннушка, та, довоенная, с необстриженными ещё косами. Все кровинки подсобрала, и лицом, и фигурой вышла Оля в мать.
Уже перед самым выходом спросила Ольга:
— Мам, но почему он так, а? Родная ведь дочка.
— Хто ево знат. Неместный же он, не забайкальский. Это мы тут всех приветим, пригреем, простим. А он родом с Иркутска. Рассказывал, мол, в Гражданскую колчаковцы набрали в отряд всех, кого поймали. Он с ними в теплушках добрался до Омска, там стояли два месяца. Убёг, да не в Иркутск, на родину, а в Забайкалье, чтобы снова не загребли ни красные, ни белые. Стал у нас тут работать на шахте. На хорошем счету, награды вон за уголёк. Колчака я ему в сердцах иногда всё ж припоминаю. Сначала-то думала — уйду, брошу его, а куда бросишься одна тогда? Кто кормить нас будет? Жить где? А потом свыклось. Старшие пристроены, в городе, а ты у меня как свет в окошке, доченька — поскрёбушек.
Наутро Ольга собралась в школу. Мать ходила по кухне тихонько, будто тень какая. Не поднимая глаз, напоила чаем Александра и Ольку. Та, наскоро выпив стакан чая, остановила отца, который, надев награды, собрался идти в школу с нею по документы и легко объявила:
— Не ходи, отец. Не поеду я отсюда. Тяжело маме будет. Одну дочку она потеряла да вторую. Не смогу я её оставить.
Понял всё Александр. Даже не стал уговаривать. Обнял, отвёл в сторону:
— Спасибо, что назвала отцом. Боялся этого не услышать. Я… понимаю тебя. Но ты знай, что я у тебя есть, всегда жду. Поедешь куда учиться — помогать буду. А может, потом как раз и учиться к нам приедешь? У нас и на врача, и на учителя можно выучиться. Слышишь меня, дочка?
— Остаёшься? И правильно, — выдохнул Николай Григорьевич. — Как мы тут без тебя, — резко шагнул за печь, присев, закурил и судорожно выдохнул дым в приоткрытую топку. И от дымка ли, от жара ли заслезились глаза старика…
Апостол Пётр… Филиппыч
— От придумали! От придумали! Об чём бы ни говорили, всё про эту корону! — Филиппыч сердито сплюнул, и, бросив пульт в угол диванчика, пошёл на кухню, к жене.
— Ворону? Опеть прилетела? — Супруга, давно слегка глуховатая, что-то увлечённо намешивала в тазике, наверное, опять гоношила тесто.
— Сама ты ворона, Господи, прости… — беззлобно буркнул Филиппыч. Со своей Ниной Георгиевной душа в душу прожил уже почти шестьдесят годков. И сам не Ален Делон, и её менять на годом посвежее уже и резона не было. А если серьёзно, то, считай, все шестьдесят и ждала его из рейсов. Если знала, что вернётся поздно, не спала, пока свет его фар не мазанёт своей яркой кистью по окошкам избы. Покуда он ворота раскрывает да машину в ограду загоняет, она уж и чайник сгоношит. Чудом откуда-то горячее спроворит, на стол ставит. Волшебница, да и только, Нинуха его родненькая. К нему всю жизнь уважительно: «Петро» да «Батька»,
