что медведь тоже басурманин, без креста на шее! А ты спи, спи, родная. Я пирогов и пышек всяких напекла.
Даша снова начала плавно погружаться в сладкую дрему, но тут кто-то торопливо постучал в окошко, покрытое наледью, и высокий голос требовательно позвал:
— Даша! Вставай!
По голосу Даша тут же определила, что призывает ее директор школы Анфиса Чарина. Неужто она решила и в такой лютый мороз устроить какое-нибудь мероприятие?! С этой мощной и цветущей женщиной и в ее неполные сорок лет случались глупости сродни девчоночьим. Даша, работавшая в той же школе завучем и учительницей русского языка (плюс музыкальный кружок для желающих), порой только диву давалась, наблюдая, как ее лихая директриса могла, к примеру, подраться кочегаром школы Филимоном — отчаянным трепачом, пропойцей и лодырем.
— Входи, Анфиса! Открыто! — не пошевелившись, прокричала Даша и тут же услышала, как в сенях скрипнула дверь, в избу коротким ударом хлынул холодный воздух, прошелестели по полу тяжелые валенки Анфисы, и она тут же принялась дергать Дашу за уши.
— Уж не в храм ли ты, безбожница, собралась?! — перевернулась на спину и открыла глаза Даша.
— Какой там храм!
Анфиса стояла у ее кровати, плотно упакованная в тулуп, в двух шерстяных платках, в одной руке у нее белел здоровенный таз, а под мышкой она держала четыре банных веника.
— В баньку пойдем! — решительно объявила директриса. — Мои мужики уже отмылись, все там выдраили, вычистили, воду куда надо закачали, так что там и чисто и жарко!
— Ты с ума сошла?! В такой мороз?
— Да тут всего-то пробежать сто метров!
— Достаточно, чтобы околеть!
— Пролетим, не растаем! — И без всяких церемоний Анфиса сбросила с Даши теплую перину. — А сама не пойдешь, так я тебя на руках отнесу!
И действительно — по узенькой тропинке между сугробов, которые намело выше головы, пришлось бежать как сумасшедшей, замотав лицо шерстяным платком по самые глаза. Было еще темно. Снег громко хрустел под валенками, воздух, казалось, звенел, и, как ни странно, бежать было довольно легко. К концу этого забега Даша обогнала свою начальницу метров на двадцать. На пороге баньки споткнулась и тугую дверь вышибла готовой. Так что в предбанник вползла на четвереньках.
Внутри все было как обещано. Пахло перегретым, чистым деревом, раскаленными камнями каменки и березовыми вениками. Тут следует отметить, что уже миновала эпоха «русских мокрых» парилок, когда водой заливались и парилка и мыльная, так что везде стоял мокрый туман и на расстоянии протянутой руки и слона не разглядишь. Но не пришлась по душе, не привилась и финская сауна, где люди в перекаленной сухой парной натужено потеют, и уж какой там березовый веник! — он с тебя всю шкуру сдерет. Сауна, понятно, веников не признает. Так что по России почти везде получилось нечто среднее, — чтоб и жарко, но и веничком похлестаться чтобы было допустимо.
После первых минут блаженного отогрева Анфиса сказала завистливо, глядя на голую подругу:
— Знаешь, я тебе так скажу, только ты не обижайся. С лица ты в общем-то так себе. Не урод, однако и не красавица. Серенькая мышка. Но все остальное, от подбородка до пяток, ну просто по первому классу.
— Полно тебе, — смутилась Даша.
— Да нет, ты меня послушай, раз уж я начала! Давно с тобой такой прямой бабий разговор хочу иметь. Ты же если не королева, то принцесса — наверняка. И образование у тебя высшее, и на рояле играешь, по-французски говоришь. Ну а что до фигуры твоей сахарной, так я против тебя просто беременная слониха.
— Ага! То-то на тебя все мужички в округе облизываются! — засмеялась Даша.
— Дуреха. Не про то я тебе сказать хочу. Что ты здесь у нас торчишь, молодость губишь?! Ты у нас никогда себе порядочного мужчину не найдешь! Пропойцы тупые и вонючие грязнули. Ты ему сыграй на рояле эту, как ее, фугу Баха! Так он со страха неделю водку пить будет.
— Я здесь родилась, Анфиса… И папа с мамой на местном погосте рядышком лежат. И бабушка там же.
— Пусть лежат! — рявкнула Анфиса. — А ты свою дорогу торить должна. Тебе всего двадцать шесть лет! У тебя же брат миллионер, в Москве живет, по всему миру раскатывает! А Катька, его дочь, я ж ее еще косопузоед помню, в Лондоне учится!
— Анфиса… Ну получается, что я к такой жизни, в Москве и Лондоне, не приспособлена. Может такое быть? Я ленивая, и ничего мне необыкновенного не надо.
Анфиса спросила осторожно:
— А что братишка твой, Володя, не звал к себе?
— Ну как — не звал! — с обидой ответила Даша. — Я Силком тащил. Да и сейчас каждый раз зовет. Но, видать, я попросту трусливая. И не любопытная. Как сказал Пушкин, «мы ленивы и не любопытны».
Они помолчали, и Анфиса тихо проговорила:
— Ну а я… Ты только у нас никому не говори. Через год, как только мои близнецы десять классов окончат, забираю их и мужика в охапку — и рву отсюда когти хотя бы в Екатеринбург.
Даша негромко рассмеялась:
— Ну теперь все ясно. Старшая твоя дочь за Екатеринбург зацепилась, и вы за ней?!
Анфиса ответила не сразу:
— Ты здесь особо не распространяйся. Только Надька моя уже в Петербурге. И уже, сопливая, двух мужей сменила. А ей, если помнишь, только девятнадцать лет стукнет. Во дает, а?
— Она и в пятнадцать лет уже была зрелой девушкой.
— В мамочку. Я первый раз переспала с парнишкой, когда мне и четырнадцати лет не было. В поле. В стогу сена.
За этими душевными разговорами они и не заметили, что перегрелись так, что едва сползли с верхнего полка парилки.
— Ну что, подруга, — задиристо спросила Анфиса. — В сугроб с лету рискнем?!
— Положено.
Они выскочили на крыльцо — распаренные, дымные, освещенные только светом тусклой лампочки. Выскочили в темноту едва занимающегося утра и с визгом плюхнулись в сугроб. Долго такой пытки на свирепом морозе никто не выдержит, — три раза кувыркнулись в снегу и, сталкиваясь плечами, полетели обратно.
Еще немножко попарились, а потом, что-то плотоядно бормоча, Анфиса полезла в какие-то ящики и тайнички:
— Ну посмотрим, что нам мои мужички приготовили. Чем мамочку ублажить возжелали.
Мужики Анфисы (муж и близнецы пятнадцати лет) расстарались. Банка с огурцами, уже нарезанная селедочка, помидоры опять же в банке и колбаска, ну и здоровенная бутыль, наполненная мутноватой жидкостью. Даша улыбнулась:
— Видели бы наши школяры, как их учительницы самогон хлещут.
— А видели бы, как мы голые в сугробе купаемся!
Граненые стаканчики уже были
