Рос город, рос и уровень воды в ведре. Упорство Сергея соревновалось с упорством строителей.
Пришла зима.
Дима Царев раздобыл партию лыжных костюмов и лыж, и комсомольцы решили провести лыжную прогулку на гору Олхон.
Григорий Уралов объясняет правила спуска Люде и Элле. Люда, Элла, Женя и Дмитрий пригибаются и скатываются с горы.
Дух у Эллы захватывает. Страшно... Гора несется под нее. Лыжи вздрагивают. Колени вот-вот разъедутся. Держаться! Ох, как здорово, как сладко холодеет сердце! Или оттого, что рядом Григорий, или оттого, что так чудесно катиться с горы, или оттого, что так пьянит и бодрит морозный воздух?
Мчится и Григорий и думает о том, как будут они кататься с этой горы с Ириной. Если бы Ирина знала, как он ее ждет!
Под лунным светом отшлифованная шинами дорога блестела, точно нож, которым стройка вспорола тайгу... Шофер Ерема торопился с грузом.
Впереди, не оглядываясь, быстро шел вдоль обочины человек. Короткое зимнее полупальто. Черная ушанка, чуть приволакивающаяся правая нога, неловко прижатая правая рука. Ну, конечно, Сергей. Идет и не оглянется. Гордый.
Машина мчалась. Фигурка становилась все больше. Казалось, Сергей излучает упорство. Ерема крепче сжал баранку руля, поправил ушанку, сел прямее. «Вот черт, — с восхищением думал он, видя, как Сергей не оборачивается. — Вот упорный!»
Чуть проскочив и окончательно убедившись, что это Сергей, Ерема остановил самосвал.
— Дурила, чего руку не поднимаешь? — стараясь быть погрубее, закричал он Сергею.
— Да мне недалеко!
— Ну давай, давай залезай!
Он хотел помочь. Но Сергей, не глядя, отстранил его руку и влез в кабину.
Дмитрий Царев в комитете комсомола обсуждал с Григорием последние детали встречи Нового года, когда под окном затормозил самосвал Еремы. Вошел Сергей и передал записку от Жаркова:
«Комсомольцы! Помогите: прибыл шифер, уголь, сухая штукатурка. Если сегодня не выгрузить, то будет простой и большой штраф».
Шелехов спал.
— Внимание! — и девушки самой большой комнаты первого барака подняли головы к репродуктору.
— Внимание! — В седьмом, восьмом, десятом общежитии открыли глаза девчата, разбуженные голосом Юрия Кудрявцева.
— Внимание! Говорит штаб ударной комсомольской стройки! - и в мужском одиннадцатом общежитии разом откинулось несколько одеял.
— Товарищи! — В семнадцатом мужском общежитии начали подниматься, наскоро натягивать рубашки.
— Прибыл шифер, уголь, сухая штукатурка! Если не выгрузить сегодня, будет простой и большой штраф. — В двадцать третьем общежитии недавно демобилизовавшиеся солдаты впихивали ноги в валенки и сапоги.
— Прошу всех, кто меня слышит, быть у платформы! Прошу всех, кто меня слышит, — раздавалось над морозными улицами Шелехова, - быть у платформы!
Еще несколько минут назад освещенный редкими фонарями Шелехов крепко спал. Голос комсорга стройки Юрия Кудрявцева будто нажимал на невидимые кнопки, и окна города мгновенно отзывались электрическим светом. Пунктир вспыхивающих окон разбегался в разные стороны, освещал выскакивающих из общежития людей в телогрейках, бушлатах, полушубках, шинелях.
В ночи их встречал оркестр.
Выгрузили все.
...До Нового года оставалось несколько часов. В большой столовой столы сдвинуты буквой «П». Вокруг елки, переливающейся россыпью вспыхивающих, угасающих и снова загорающихся лампочек, двигались танцующие пары.
Григорий подошел к Элле. И удивился ее странному наряду. Ее золотые волосы уложены венком. Одета она в кофту бирюзового цвета, без рукавов. В брюках. Казалось, ее женственность должна была что-то утратить. Но нет, Элла стала нежнее. Ее красота приобрела неожиданную утонченность.
«До чего же мила!» — подумал Григорий и не смог удержаться, чтобы не пригласить ее на вальс.
Она доверчиво положила руки ему на плечи. Он обнял ее за талию, и они вплыли в поток танцующих. Стали одной из волн.
Элле казалось, что они одни: она и Григорий. Она впервые почувствовала, что из ее сердца ушли злая боль и ревность.
На неё нашло такое необычайное просветление, что если бы ее сейчас спросили: «Что такое счастье?», она бы ответила: «Вот оно».
Нет, не уснешь!
«Ирина, как быстро бежит время! Вчера мы встретили 1961-й.
В этом письме мне хочется познакомить тебя с нашим комсомольским вожаком Юрой Кудрявцевым. Он — душа стройки. Неутомимый парень. Всюду успевает, знает положение дел на самых маленьких и на самых больших участках. Его все любят. Он овладел несколькими строительными профессиями.
Ты знаешь, я работаю на водоочистных сооружениях. Без них не было бы жизни поселка и всех промышленных предприятий, в том числе электролизных цехов. Так вот, стоит чертежу начать свое вхождение в жизнь, как сразу же и начинаются разные неожиданности. Водоочистные сооружения строятся на болотистом месте. Экскаваторы не успели выкопать котлованы, а уже потекли подземные воды. Два месяца мы мучились с ними: только почистим, через час—полтора снова все затопляет. Ставили насосы, откачивать не успевали. Десять насосов не помогали. Ну, тут мы с Жарковым кое-что придумали. В общем проблема была решена.
Если бы ты знала, как объединяет такая работа! За эти штурмовые дни и недели мы, кажется, узнали друг о друге все! Приходили после работы помогать и Дмитрий с Женей, и Люда с Эллой, и Сергей Миронов, и Глеб Бочков.
Ночью одной, самой трудной, когда только потекли подземные воды, вдруг пришел Глеб Бочков с баяном. А тут дождь начался такой, что хоть еще пять насосов ставь. Глеб соорудил из своего плаща нечто вроде крыши, сам под нее встал, уже мокрый весь, и заиграл.
Представляешь?! Дождь. Глина совсем стала жидкой. Черпаем ведрами, буквально льем в бадьи, вытаскиваем наверх. Стучат движки. Моторы тянут воду. И играет баян.
Мы все жмем что есть силы, а баян сквозь дождь выдает нам марши. А когда вдруг раздались звуки «Священной войны», у меня мороз по коже прошел: словно мы в бою!
Вот так-то. Пиши чаще.
Привет маме и отцу. Пусть поправляются.
Целую тебя!
Твой Григорий».
«У меня в шкатулке новый камешек. И опять его положили Элле. И снова была записка: «Элла, это — вам!»
Эллу подарок не обрадовал:
— Меня купить хотят, что ли? Так я не продаюсь! Люда! Возьми и этот. Дарю!
Я взяла, поблагодарила.
Камень розовый, с сиреневым отливом. Может быть, аметист?
Странная Элла! Неужели ей не жалко камешков? Все-таки есть у нее в характере что-то недоброе, резкое. Это все война. Во время войны ее родителей расстреляли каратели. Мать поставили к стене с маленькой дочерью на руках. Когда односельчане подошли к расстрелянным, девочка оказалась невредимой. Так началось ее сиротство. Спасибо добрым людям: вырастили.
Теперь расскажу о самом главном: я работаю в школе. Директор предложил мне вести четвертый класс. Я пошла в комитет комсомола, и Юра меня благословил.
— Ты здорово работала каменщиком, — сказал он, — мы тебе можем доверить растить нашу смену.
Стала я говорить с учителем, который вел до этого мой класс. Этот Ямушкин приходил на уроки в нетрезвом виде. За вторую четверть у него было двадцать три неуспевающих.
Ямушкин меня ошеломил. Тот — вор, тот — хулиган, тот может убить, и рука не дрогнет. А Колова он вообще к урокам не допускал.
Я Колю Колова пустила на урок: понравился мне. Глаза доверчивые, и в них столько ума, как будто он и Ямушкина, и меня, и всех видит насквозь.
— Почему ты, Коля, приходишь без книжек, без тетради, без ручки?
— Хочу — и прихожу.
Беру со своего стола ручку, тетрадь. Даю ему.
— Я и свои мог иметь, если захотел бы.
Половину урока сидел, не притрагиваясь к ручке, а потом стал писать. Книг и тетрадей так и не принес. Дала ему.
Как-то после уроков говорю:
— Хочешь — здесь уроки делай.
— Ладно!
Я радостная вышла, чувствую — победа... Вернулась, а его уже нет.
Пришла к нему домой.
— Жаловаться пришли?
— Нет, посмотреть, как ты живешь.
Поговорила с матерью. Тоненькая, хрупкая, вот-вот переломится.
Коля переменился, по устным стал даже четверки получать. Однажды говорит мне:
— Отец к вам придет.
Я отчего-то разволновалась.
Пришел мужчина. Тяжелый такой, и шаг у него тяжкий, а глаза красные. Глянул на меня, слова не сказал, повернулся и ушел. А на следующий день Коля отказался отвечать, вытащил резинку, стал стрелять из рогатки.
Я стою, мел в пальцах перекатываю:
— Колов, выйди из класса.
А он словно и не слышит.
Снова пошла к нему домой. Открыла его мать с припухшими глазами. Еще тоньше стала. Волосы расчесывает, и они в гребне остаются пучками,
— Простите, Людмила Семеновна. Я ничего не могу сделать. Муж пьяница. Бьет и меня и сына.
Так я и ушла ни с чем. Директору говорю:
— Не могу, видно, работать!
Восьмого марта написала директору заявление. Собралась перед уроками зайти и сказать о своем твердом решении уйти. Подхожу к двери директорского кабинета, а тут звонок.
