– Он приходил персонально или за чем другим, Машенька?
– А что? – спросила Мария, не чувствуя еще в голосе Коровкина той задрожавшей нотки ревности, которая так явственно заявила о себе в его душе. Мария говорила, и даже не глянула на Алешу, отвечая, что Оболоков заходил, поговорил и ушел. И в том, что Коровкин спросил, Мария ничего особенного не находила и не обратила бы внимания, но голос его, сорвавшись, задрожал, и этим вот голосом он спросил словами давно прочитанной им сказки:
– «А не запели ли все птицы его сердца?» – И шепотом он забормотал услышанное ею, но предназначенное для своего сердца, а не для Марии: «И она исчезла из глаз Орфея, как дым, рассеивающийся в воздухе. Напрасно он спешил за тенью, напрасно хотел так много сказать ей; больше уж они не увидели друг друга…»
– О чем ты? Насчет птиц – не знаю. Мои воробьи молчали, голубочек, которого подобрала в тот день замерзающего, молчал, – отвечала Мария, не подозревая, что Коровкин глядит на нее глазами, полными слез.
– Ты рассуждаешь, как Шурина Галина Нехорошиевна.
– Невзлюбились вы с нею, так теперь разве надо при случае вспоминать, – сердито оборвала его Мария.
– Да не о том, не о том! – вскричал Коровкин, не замечая своего крика и с совершенной уверенностью полагая, что выдерживает светский высокомерный тон аристократа, хотя руки его так и запрыгали при одном имени Шуриной Галины. – Она меня в могилу вгонит, это уж точно! Она, она… Махабхарата! Я слышу в себе голос Орфея. Вот хожу, думаю, а голос его постоянно во мне присутствует, живет. Поселился во мне и живет.
– Она моя подруга, – отвечала Мария, не замечая, что творится с Коровкиным. – Вот тебе и голос Орфея.
– А я кто? Кто? Кто? Поздняя птица голоса?
– Ты вон маленького ребеночка уронил, а он, бедняжечка, ушибся, – спокойно отвечала Мария. – Ребенок – не штукатурка, которая у нас отваливается и падает с потолка. Ребеночек, Алеша, ранняя птица.
***
Когда Коровкин ушел, Мария, прослеживая мысленно весь свой разговор с ним, поняла, как он волновался и переживал и как она вела себя преступно холодно. Как спокойно говорила обидные слова для него: «Ах, мужики, делать ничего не умеете. О себе только любите заявлять, как вон Мишель Саркофаг, послом назвался, а у него фамилия, оказывается, Сараев. Какой врун! Вот я смотрю на вас, мужиков, все не так, все не так. Наш Капитолийский, так он просто гонит учиться. А зачем? В том ли счастье?»
***
– Восхищен до крайней степени восхищения! – воскликнул Коровкин, чуть не плача, понимая, что Мария, которую он любит, снова теперь далека от него – как в первый день знакомства, с той лишь разницей, что тогда она ему была никто, а теперь близкий и любимый им человек. Коровкин выбежал в прихожую, в прихожей в какой-то миг ощутил свое одиночество, словно был один-одинешенек на земле, махнул рукой так вот – снизу вверх, и словно покатилась в глаза равнина, голая и сухая, без единого кустика, и эта равнина – земля вся, от края и до края. Это ощущение долго у него не проходило… Душа его – больная, неприкаянная и страдающая, не может разобраться во всех своих чувствах, во всем том, что не приносит покоя, а не дает покоя собственная жизнь, которую он стремился устроить, полюбив Марию навсегда. Но волна хлынула, качнула в другую сторону, и нет у них счастья, и в душе осталось одно – боль.
– Есть у тебя то, что открыто тебе, – ответила Мария чужими словами. – А у меня то, что открыто мне.
Коровкин осторожно нащупал дверную ручку – какая она горячая, обжигает, словно раскаленное железо, – нажал на ручку, точно она была хрупкая и он боялся ее повредить. Дверь неожиданно отворилась во всю свою холодную пустоту, и он шагнул за порог.
– Так в чем же? – спросила Мария, подождала ответа и, не дождавшись, оглянулась. Мастера не было слышно, не было видно. – Так в чем же дело? – растерянно оглядела она прихожую и ахнула, завидев открытую в черную пустоту дверь, за которой никого не было. «Чей же я голос слыхала?» – спросила Мария себя. – Я вижу перед собою только бездну, и никого нет. Он говорил о голосе Орфея, который живет в нем. Он говорил, но никого нет, кроме черной бездны.
ГЛАВА VIII
Сердце, сердце, что такое?
Что смутило жизнь твою?
А. Фет
В небе покоилась полная луна; беспричинно тревожно на душе; легковозбудимые у чувствительного человека нервы влекут его в неведомые дали, а воспоминания чередой проносятся в голове, и легкий звенящий поток лунного света заполняет, кажется, все пространство вокруг, и тогда, может быть, человек в своих мыслях проникает до невероятных глубин. Оберегая себя от какой-то смутной тревоги, Мария не могла уснуть. Дети спали. В окно смотрела полная голубоватая луна, испуская волны холодного света. Чем дольше смотреть на луну в разгар полнолуния, тем ближе она кажется. Не надо много сил, чтобы провести этот опыт. Чем пристальнее глядишь, тем луна все ближе и ближе опускается к земле, и за ней, кажется, тоже кто-то живет, озабоченный своей жизнью, и человек начинает волноваться, тревожиться от нахлынувшего ощущения.
В ту зиму в небе над городом низко висели две звезды, рождая безотчетные волнения. Словно знак, покоились звезды, заглядывая в окно Марии.
«Чей же я голос слышала?» – пришло Марии в голову, и она повернулась на бок, чтобы не видеть луны и не думать о низко повисших звездах, ощущая в то же время свое разгоряченное тело, неподвижный воздух в комнате и звенящую, заявляющую о себе тишину. Тишина стояла такая – выть хотелось. Мария закрыла глаза. «Чей же я голос слышала?» – спросила себя, вспоминая последние слова мастера. Прислушалась, пыталась найти в себе покой. Ведь если целенаправленно сосредоточиться, это знает каждый, можно найти ту точку своего состояния, которая приведет к спокойному и беспечному сну.
Мария ворочалась и не могла уснуть, борясь с непреодолимым желанием скулить. Она приподнялась на постели, глядя широко открытыми глазами на белое от лунного света окно, вбирая в себя этот свет. Она подошла к окну, оглянулась, пытаясь убедиться, что дети спят. Девочки безмятежно посапывали, раскинувшись на постельках, и четырехугольник лунного света еще не касался их, но крался, подбираясь к крошкам. Мария присела у окна, потом вскочила, словно кто кольнул в сердце, – такую она боль почувствовала, вспомнив Алешу Коровкина, обидные слова, ревнивый вопрос и неизменное его: «Я слышу в себе голос Орфея». Ей хотелось сосредоточиться и подумать о милом Коровкине, представить его в этом пространстве, залитом восхитительным лунным светом, не только в квартире, но и далеко вне ее, в том голубом и темном пространстве, по которому разливается блистающий свет. Она встала и заходила возбужденно по комнате, чувствуя в теле легкость, посматривая в таинственные углы. Но через час в изнеможении Мария опустилась на постель, не имея сил отвести глаз от окна, закинула руки за голову, не в силах не думать о Коровкине. Окно, от которого не могла отвести взгляда, словно изменилось, приобретая овалную и слегка вытянутую кверху форму – то ли ей казалось, то ли на самом деле произошло что с окном.
«Вот встать бы и шагнуть вместе с Коровкиным в окно и пройтись под лунным светом», – подумала Мария, всей своей душой ощущая, как бы это сделала и как ей легко ступалось по легкому и просторному коридору, вытянувшему свои длинные своды до самой луны, и только кольнула прямо в самое сердце мысль: Алеши Коровкина нет рядом. Не успела Мария подумать о том, что спит, как увидела себя в проеме светлого окна. И в то же мгновение услышала: откуда-то просачивалась еле-еле слышимая приятная музыка, успокаивая ее своей выразительной мелодией. Какая удивительная музыка! Как изумительно, в согласии ложилась на издерганную, чувствительную душу Марии, жаждущую теперь встречи с Алешей Коровкиным, которого бесповоротно и навсегда полюбила! Она полюбила! И при этом слове музыка полилась потоком на нее, и Мария погрузилась в состояние полного забытья. И на какое-то время она даже перестала различать сводчатый потолок коридора, словно сотканного из тени, светлые, полыхающие стены из колышущегося света и далекой перспективы, слегка устремившейся вверх. Идти стало легко. И Мария торопилась. Казалось, чем быстрее дойдет до конца коридора, тем быстрее увидит нечто прекрасное, замечательное. Душа ее летела туда, к дальнему, радужно светящемуся проему, обещая ей прекрасное будущее.
«Ведь достаточно дойти туда, как все станет понятным», – приходило в голову Марии и торопило, подстегивало ее. Слышала она, как гулко стучит сердце от торопливости, как сильнее и сильнее гремит музыка, низвергаясь водопадом, и оттуда, из далекой перспективы, долетал уже настоящий гром. Когда Мария подошла к концу коридора, грянул аккорд, но тут двери внезапно отворились, и музыка сама по себе стихла. И тогда она, трепеща от страха, шагнула за высокий порог. Шагнула и замерла, желая набраться духа. Ей показалось, сейчас увидит Коровкина, скажет: пришла ради него и готова просить у него прощения, и вымаливать любовь. Мария оглядывалась, пытаясь понять, где она находится. Полумрак висел перед нею, и свечкой трепетал огонек.
