– У меня украли имя, – отвечал дрожащим и пискливым голосом человек, косясь со страхом на человечка с метлой. – Дайте мне имя. Дайте мне имя! Я – человек! Но дайте мне имя. Мы безвестные. Дайте мне имя. – Со словами «дайте мне имя» он стал удаляться к длинной шеренге проходивших вереницей безликих людей. Мария с тоской и страданием смотрела ему вслед, слезы хлынули у нее из глаз при виде такого огромного горя у человека, протянула руки, прошептав тихим голосом сквозь рыдания:
– Стой! Я дам тебе имя. Пусть твое имя будет…
– Нельзя здесь отдавать имя, – произнес голос, как будто принадлежащий Коровкину, но в то же время Мария отлично понимала, голос принадлежал не ему, а неперекор этому голосу произнесла, жалея потом всю жизнь; надо бы произнести другое имя, хотя другого имени не могла произнести именно сейчас. А слово это было одно, и слово это было имя: «Алексей».
Человек без имени сразу засветился; каким-то образом на нем – точно кто нарисовал – оказались красивый фиолетовый фрак, белоснежная сорочка, галстук и лакированные туфли. Он отделился от вереницы безликих людей и подбежал к люстре, подпрыгнул, пытаясь что-то сделать, – видимо, достать до нее рукой, но люстра стала медленно подниматься к потолку, и он, растерявшись, махнул рукой и исчез, канув в провал зала.
«Доброта придает смысл жизни, только она спасет жизнь, – опять раздался грустный голос Коровкина. – Только она очеловечивает ее».
– Ай я-яй, – тоненько пропищал Ромуальд Иванович, взмахнул метлой, и Мария ощутила боль в груди, словно тонкое жало вонзилось в самое сердце. – Вы вот говорите, уважаемая Мария Викторовна, что я беру взяточку, а вот только что нынче вы дали чужому человеку не его имя. Имя принадлежало Коровкину. Это как назвать? Ай-я-яй! А Василий?
– Какой Василий? Мой бывший муж? – слабым голосом спрашивала Мария, оглядываясь в растерянности, подозревая, что совершила непоправимое, и, вздохнув, сказала: – Василия простим.
– Еще одна, извините, ошибочка, надо бы его в кулачок, стереть в порошок, – с горечью в голосе проговорил начальник ЖЭКа, сожалеючи взмахнул метлой, из-под которой полетели камешки, а вместе с ними, как мусор, Лариса Аполлоновна, Ирина, Оболоков, только люди с надписью на лбу «Ты – виноват» остались на месте, как будто по приказанию, неизвестно откуда к ним поступившему. Но, задержавшись на минуту, тут же были подхвачены неведомой силой и сметены, как солома ураганом.
А люстра поднималась и поднималась, и так высоко поднялась, что стала похожа на одно из довольно больших созвездий в стороне от великого Млечного Пути. Мария повернулась. Ей почудилось движение – не Алеша ли Коровкин? Мария поглядела на зал, по углам которого, словно облака, прикорнули тени; бьющие фонтанами пучки света медленно меркли, образуя полумрак, и в воздухе витала грусть. Она не выдержала; чтобы не разреветься, нагнувшись, ступила в коридор. И сразу вверху грянула музыка… По длинному коридору прошла, не чувствуя под собою ног, обратно к себе и легла в постель.
Засыпая чутким сном, Мария дала себе слово встать пораньше и еще до ухода Алеши Коровкина прийти к нему и сказать: «Люблю»! Сказать это простое слово, до которого она шла столько дней.
***
Мария проснулась раньше обычного, ощущая жжение в ногах, точно прошлась по горящим углям. И еще чувствовала себя в оцепенении, которое бывает после тяжелого сна. Мария все еще видела коридор, сотканный из лунного света, по которому стремилась к своей далекой цели, и пыталась понять, почему так явственно все помнит, словно все было наяву. В квартире действительно стояла полная тишина, лишь нарушаемая изредка сопением простуженной Ксюши. Мария оделась, надо побыстрее убрать дворы, попросить Аленку Топоркову посидеть с детишками, а самой купить торт и поехать с ним к Коровкину. Зайти и спросить как бы между прочим, словно ничего и не случилось:
– А я торт принесла. Хочешь, чаю попьем?
И конечно, Алеша Коровкин, вечно голодный человек, согласится попить чаю. И вот когда они сядут, а она расставит чашки, разольет дымящийся чай, и когда Алеша вот так пристально на нее поглядит, она скажет:
– Я согласна, Алеша, замуж. Алеша, я тебя полюбила навсегда, я видела вещий сон, Алеша.
Вот какие слова скажет Мария, когда придет к нему на улицу Белинского, в тот самый каменный коридорчик в большом городе, в тот самый коммунальный домик с единственной корявой березкой во дворе.
Она во дворе взяла метлы и лопаты и принялась убирать. Еще очень рано. Окна в домах черным-черно смотрелись во дворы. Зрелая луна, стремясь к горизонту, достигла к утру плотной снежной вязи облаков. И все ее усилия взглянуть на землю пристально и внимательно, казалось, лишь рождали беспокойство у быстро несущихся с юга на север облаков. Задувал низкий ветер, и Марии ясно стало, что день будет ветреный и по-весеннему теплый.
Часов в семь Мария позвонила Топорковой, «сидевшей» на больничном, та согласилась побыть часа два-три с детьми. Пока Мария собиралась, прошло еще полчаса, и тогда ей пришлось ловить такси.
В восемь двадцать она находилась подле Алешиного дома, забежала в кондитерскую, где купила торт «Киевский», который любил Коровкин. Но дома Коровкина не оказалось. Как подвело ее сердце! Нет, дверь в комнату отворена. Он не запирал. Ничего привлекающего любителей чужого в его комнате не было. Не унесет же вор старый громадный шкаф. Вот только книги, на них ведь иногда зарятся. Можно упрекнуть Коровкина в непредусмотрительности.
Мария отворила дверь, прошла в комнату. Пахло заплесневевшим сыром. На стуле лежала рваная хламида. Ей пришла в голову мысль, что Алеша Коровкин не ночевал дома.
Она ходила по комнате и внимательно присматривалась к постели, стульям и столу, пытаясь по еле заметным следам определить, насколько справедливы ее догадки. Но определить было невозможно, трудно было определить, завтракал ли Алеша Коровкин сегодня утром или нет. На столе лежал хлеб, степень окаменения которого определить не взялся бы ни один специалист с высшим образованием. Хлеб нельзя было резать; в один из дней, когда особенно хотелось есть, Алеша Коровкин умудрялся сосать его – откусить хоть кусочек не было никакой возможности. Тут же лежали сморщенные окаменевшие груши величиной с грецкий орех, стояло несколько пустых бутылок из-под кефира и любимого им лимонада.
Мария посидела, соображая, что же ей делать, открыла форточку, еще раз оглядела запущенную комнату и принялась убирать. Через час пол заблестел влажным блеском; стол и стулья Мария протерла и, позвонив Топорковой, что вернется к обеду или чуть позже, принялась за остальное. После того как комната была убрана, оказалось, что в ней свободно и не так много вещей, как казалось вначале, и вещи не такие уж громоздкие. Мария принялась за белье, извлекая тряпье из-под дивана, шкафа, неработающего холодильника.
Часам к четырем все в комнате сверкало; белье развешано в комнате на веревке от форточки и до двери. Она хотела уйти, чтобы Алеша сам все понял, когда вернется с работы, но решила остаться, потому что чувствовала свою вину после вчерашнего разговора. И эта вина не давала покоя. Вот и сейчас сердце ее щемило, и она не знала, куда деваться от своей вины, желая только одного – чтобы побыстрее вернулся Алеша Коровкин.
Мария сидела у окна; слезы радости сами собой катились из глаз. Она просто не могла удержаться, не знала, чего хотела в данный момент. Алеша ее любил – знала, и она любила – теперь это было очевидно для нее. Но какая-то жалость не девала успокоиться, пронзая сердце тонкой свербящей болью, болью вины перед Коровкиным. Она вспомнила: начальник ЖЭКа будет искать ее наверняка – и позвонила ему, сообщив, что позарез необходимо задержаться сегодня до вечера. Тот ответил, глубокомысленно намекая на какие-то свои соображения:
– Если из мухи раздуть слона, так это в порядке тенденции, так и надо этому слону дутому, а если слона сократить до мухи – то в порядке вещей, Мария Викторовна. – Ромуальд Иванович Капитолийский, нужно заметить, только что «родил» новую идею, из которой вытекало, что его роль в жизни человечества сильно преуменьшена. Он говорил так, будто что-то подозревал за Марией, и голос его звучал укоризненно. Стало очевидным: доля огромной вины всего человечества перед ним совершенно неизмерима.
Мария сгорала от нетерпения видеть Алешу Коровкина, места себе не находила. В семь часов вечера, когда ждать просто не могла, позвонила Вере Коновой, зная, что Шурина не любит Коровкина. Вера Конова, узнав голос подруги, вдруг заревела.
Мария поняла: только что мастер Коровкин, спасая Галину Шурину, упавшую с седьмого этажа, поймал ее на лету, но сломал себе позвоночник и ноги, потерял сознание, и врачи сказали, что он умрет. «Он прямо бросился, поймал на лету, спас жизнь, а сам, бедненький, упал и как закричал!» – так объяснила пришедшая в себя Вера Конова.
