переправа через Березину. Картина, которую рисовал император в своем обращении к подданным, была простой и понятной: «Могущественное, изобильное и благополучное Царство Российское рождало всегда в сердце врага страх и зависть», а вторгшаяся на территорию страны наполеоновская армия была вражеской силой, стремившейся «поколебать Веру, и нравы народные заразить буйством и злочестием». Этот враг, как заявлял манифест, был повержен, он бежал, «оставляя пушки, бросая обозы, подрывая снаряды…»[1236]. Такая великая смена обстоятельств произошла, согласно документу, по воле божьей, но осуществлялась в реальности славными действиями армии и усилиями всего российского народа.
В этом манифесте, отдавая «должную справедливость храброму и благочестивому народу Российскому», император формулировал благодарность прямо, пространно и не без использования особенных аллюзий: «Храбрые войска Наши везде поражали и низлагали врага. Знаменитое Дворянство не пощадило ничего к умножению Государственных сил. Почтенное купечество ознаменовало себя всякого рода пожертвованиями. Верный народ, мещанство и крестьяне показали такие опыты верности и любви к Отечеству, какие одному только Русскому народу свойственны… Столь великий дух и неколебимая твердость всего народа приносят ему незабвенную славу, достойную сохраниться в памяти потомков! При таковых доблестях его, Мы вместе с Православною Церковью и Святейшим Синодом и Духовенством, призывая на помощь Бога, несомненно надеемся, что если неукротимый враг Наш и поругатель Святыни не погибнет совершенно от руки России, то по крайней мере по глубоким ранам и текущей крови своей почувствует силу ее и могущество»[1237].
Интересно вместе с тем, что уже в этом манифесте Александр I предпринял попытку несколько нивелировать урон, нанесенный польскими легионами Наполеона. Если всего за четыре месяца до этого, объявляя о вторжении Великой армии в пределы империи, монарх оперировал вполне антипольской риторикой, обращаясь к памяти о Смутном времени и восклицая: «Да встретит он (враг. – Прим. авт.) в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина»[1238], то, благодаря за спасение Отечества, он явно предпочел не акцентировать внимание на поляках. Описывая вражеское «воинство», император указал на них лишь как на одну из многих этнических групп армии интервентов. При перечислении поляки появлялись в последнюю очередь: «…приготовя сильное воинство и приумножа оное Австрийскими, Прусскими, Саксонскими, Баварскими, Виртембергскими, Вестфальскими, Итальянскими, Гишпанскими, Португальскими и Польскими полками… со всеми своими многочисленными силами и множеством оружий двинулся он (Наполеон. – Прим. авт.) внутрь земли Нашей»[1239]. Едва ли такое перечисление было случайным, если вспомнить комментарий самого Александра в письме А. Чарторыйскому относительно действий польских войск в России[1240].
Три с небольшим года спустя оценка ситуации, которую предлагал обществу Александр I, была уже совершенно иной, да и само общество удостаивалось теперь не «благодарности», как это было в 1812 г., а всего лишь «признательности».
В манифесте «О благополучном окончании войны с Французами и об изъявлении Высочайшей признательности к верноподданному народу, за оказанные в продолжение войны подвиги» от 1 января 1816 г.[1241] монарх предлагал радикально скорректированное прочтение произошедшего. Указав, что «события на лице земли в начале века сего в немногие годы совершившиеся… не могут никогда из бытописаний рода человеческого изгладиться», император предложил иную интерпретацию произошедшего триумфа: «Самая великость дел сих показывает, что не мы то сделали»[1242]. Далее в тексте победа над Наполеоном прочитывалась исключительно как космологическое столкновение Добра и Зла, в котором «Премудрый разогнал тьму», свершил «месть Божию», избавил от поругания Россию, а также Европу, которая была выведена в манифесте на первый план. В заключении пространного текста император восклицал: «Бог для совершения сего нашими руками дал слабости нашей Свою силу, простоте нашей Свою мудрость, слепоте нашей Свое всевидящее око»[1243]. Монарх призывал своих подданных воздать благодарность Всевышнему («Да прочтет дела и суд Божий; да воспалится к нему любовию и вместе с Царем своим во глубине сердца и души своей воскликнет: „Не нам, не нам, Господи, но Имени Твоему“»[1244]), благодаря которому «солнце мира и тишины взошло»[1245].
Подобная риторика превращала манифест о «признательности… за подвиги» едва ли не в проповедь идеи смирения, осознания греховной природы человека и его извечной вины перед Создателем. Император взывал к своим подданным с призывом оставить гордыню, обрести смирение и помнить о своей вине: «Что изберем: гордость, или смирение? Гордость наша будет несправедлива, неблагодарна, преступна пред тем, Кто излиял на нас толикия щедроты; она сравнит нас с теми, которых мы низложили. Смирение наше исправит наши нравы, загладит вину нашу пред Богом, принесет нам честь, славу, и покажет Свету, что мы никому не страшны, но и никого не страшимся»[1246]. К заключительной части манифеста идея принесения народу «признательности» была совершенно утрачена. Текст оказался развернут не в сторону признания народных заслуг, а, напротив, в сторону снижения самого значения последних. Более того, финал документа прямо предписывал победителям чувство вины, пусть даже интерпретированное в широком христианском контексте. Приводя реальность в соответствие со своей картиной мира, Александр I оказывался здесь за шаг до того, чтобы начать проповедовать, подобно Христу в Нагорной проповеди, «любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас».
Эти установки – следовать божественной премудрости и культивировать любовь к ближнему, способную превратить врага в друга, а чужого в своего, которые предписывались с этого момента подданным империи, традиционно связывают с александровским обращением к религии и поворотом к мистицизму[1247]. Вместе с тем указание на приверженность монарха возвышенным христианским идеалам, столь сильно расходившимся с человеческим опытом, в действительности мало что объясняет в политической прагматике эпохи. Ведь в своем высоком порыве император Александр I должен был признать, что критерии христианской любви универсальны, а значит, в равной степени распространены на его подданных, проживавших как к востоку, так и к западу от границы только что созданного Царства Польского. Вместе с тем император не требовал от поляков раскаяния за совершенные в России преступления, не призывал каяться и жертвовать чем бы то ни было. Напротив, жителям Царства Польского император оставил возможность гордиться всем совершённым: превратившееся в один из значимых концептов новой политической риторики утверждение о храбрости польских войск, о котором речь пойдет далее, без сомнения, следует интерпретировать именно так. В александровской трактовке требование любви к ближнему до самоотречения, признания своей греховности и неизбывной вины предписывалось лишь одной из сторон. Другой же, напротив, позволялось холить и лелеять свою гордыню, не помышляя о смирении и тем более покаянии. В свою очередь, если христианская добродетель самоотречения была настоятельно рекомендована лишь
