части бывшего Герцогства Варшавского» является необходимым «к устроению всеобщего в Европе равновесия и порядка.
Сим ограждается пределов Наших (России. –
Прим. авт.)
безопасность, возникает твердый оплот, наветы и вражеские покушения отражающий…» Далее манифест описывал основания вводимого порядка на новых западных границах империи: «…признали мы за благо устроить участь сего края, основав внутреннее управление оного на особенных правилах свойственных наречию, обычаям жителей, и к местному их положению примененных… возжелали Мы созидая благополучие новых подданных, поселить в сердцах их чувства приверженности к Престолу Нашему, и тем
изгладить навсегда следы прежних бедствий, от пагубного несогласия и долговременной борьбы проистекших». Во второй части манифеста говорилось о «коварном замысле Наполеона Бонапарта», стремящегося разрушить святыни и законы[1293].
В этой декларации Александра I обращает на себя внимание перевернутая логика: в 1815 г. Россия обладала сильнейшей армией в мире, победившей Наполеона двумя годами ранее на российской территории и затем преследовавшей его до Парижа, а символический капитал страны был колоссальным. Вместе с тем в манифесте император говорил о слабости – рубежи страны объявлялись «беззащитными», а безопасность империи прямо увязывалась с появлением на ее границе «твердого оплота», отражающего «вражеские покушения», что не согласовывалось с действительностью: подданные монарха твердо знали, что нынешний союзник – это давешний враг, а Польша воспринималась как форпост недавнего наполеоновского нашествия на Россию. Указ, впрочем, этого и не скрывал. Рассказ о несогласии между русскими и поляками, который в документе не связывался прямо с войнами 1812–1814 гг. – говорить об этом теперь было не принято, оказывался соотнесен с историей «долговременной борьбы» как таковой. Очевидно, декларируя основания новой идеологии, власть еще не до конца была уверена в общественной реакции, и одновременное объявление о бегстве Наполеона с острова Эльба должно было несколько отвлечь подданных императора от польских дел и сгладить разнонаправленность сигналов, подаваемых монархом. Вместе с тем появление Наполеона в манифесте о присоединении Царства Польского автоматически превращало всю композицию из двусоставной (Россия – Польша) в систему из трех элементов. В последней был четко определенный враг (Наполеон), с которым и надлежит бороться двум братским народам. Иными словами, манифест фактически требовал признать поляков «своими», удалив их из категории «враг»[1294].
Иной была ситуация с объявлением о создании Царства Польского собственно в Польше. Манифест, распространенный здесь, был опубликован на русском и польском языках[1295], а не на французском и польском, как это делалось позднее. Последнее указывает на то, что форма обращения с жителями Царства не была детерминирована с самого начала. Напротив, первое время Александр находился в поиске подходящего формата и не решился сразу отказаться от русского языка. Впрочем, время, отведенное для сомнений такого рода, как отмечалось выше, было крайне недолгим.
Манифест, адресованный полякам, не упоминал Бонапарта, как, впрочем, и не декларировал, что новое территориальное образование назначено для охранения рубежей Российской империи[1296]. Судя по содержанию, одной из основных задач манифеста была перекодировка позиций, связанных с только что закончившейся войной. Риторика документа позволяла поместить Польшу в категорию если не жертвы, то пострадавшего. Прежде всего – от французского нашествия. Поляки объявлялись народом, у которого начала «законообразной свободы» были «неограниченным господствованием военнаго правления изглажены»[1297]. Впрочем, вторым планом шло указание на то, что, присоединившись к наполеоновской армии и стремясь таким образом к реализации своих желаний (имелось в виду объединение Польши), поляки пошли по пути заблуждения: «Пламенное стремление ваших желаний часто устраняло вас от сей спасительной цели и увлекало на пути, которыми достигнуть оной было не можно»[1298]. Цель же усилий – восстановление государственности – была оценена в манифесте как единственно верная и все оправдывающая («Вожделенное наименование, которое вы столь долгое время, с напряжением всех сил ваших, взывали и для которого столько излили крови»). Александр, очевидно, не мог не понимать, что указание на пролитую поляками кровь будет ассоциироваться у его слушателей в первую очередь с погибшими в войнах против России, в том числе в Отечественной войне 1812 г., а значит, манифест, конечно в скрытой форме, заявлял об оправдании убийств, совершенных во время наполеоновских кампаний. Иными словами, в обращении к своим польским подданным Александр легитимизировал действия поляков, объявляя убийство русских ненаказуемым.
В контексте монарших рассуждений поляки, равным образом пострадавшие и от собственных иллюзий, и от тягот прошедшей по их территории войны, обретали вожделенное. Теперь на них было распространено «благотворение прочного и незыблемого мира», им «надлежало даровать… свободу, насладиться всеми нравственными и политическими благами». Восстановление Польши при этом не трактовалось как результат действий Александра I: страна возрождалась, как бы пересоздавалась самой Европой. В тексте документа творцом всеобщего блага был Венский конгресс. Отдельным сюжетом стало указание на невозможность объединения всех польских земель. Последнее объяснялось необходимостью сгладить возможное беспокойство со стороны соседей, так как восстановление Польши в прежних границах могло бы спровоцировать новое столкновение («Отечество вам возвращаемое должно было не подать повода ни к зависти, ни к опасению со стороны соседственных вам земель; а еще менее к воспламенению новой войны в Европе»)[1299].
По сути, манифест, рассчитанный на Россию, рисовал ситуацию, что называется, широкими мазками, тогда как документ, адресованный польской стороне, напротив, четко обговаривал позиции, в связи с которыми у новых подданных могли возникнуть вопросы. Ничто не должно было омрачать столь позитивно складывавшиеся отношения. Александр I объяснял, почему «интересы общего умиротворения Европы не позволили объединить всех поляков под властью одного скипетра», и в других документах[1300]. Впоследствии увещевания такого рода стали частью александровской риторики в польских землях.
В отношении трактовки нового единства манифест, адресованный Польше, предлагал сразу несколько прочтений. Постулируя новое славянское братство, император наделял русских субъектностью лишь отчасти. Они были названы «народом, отличающимся величеством своего духа», однако в этом новом славянском мире (при взгляде на него из Польши) роли были распределены отнюдь не в пользу признания первенства России. Так, приоритет в храбрости император отставлял за поляками. Его призыв к ним признать новое единство зиждился на указании, что русские обладают мужеством, достойным «соревнования» с поляками («мужество достойное вашего (польского. – Прим. авт.) соревнования»)[1301]. Отметим: с момента вступления русской армии в Париж не прошло и года. Кроме того, документ, говоря о «сопряжении» судьбы Польши с судьбой империи, обещал сохранение польского языка и замещение государственных должностей исключительно поляками. Таким образом, в Царстве Польском славянское братство маркировалось как идеологическая надстройка над политической практикой, в рамках которой русские и поляки были друг от друга вполне отделены.
Очевидно, что этот документ – ключевой для понимания того, как формировались риторические, а затем на
