не помешало перемирие, то он, желая знать подробности, назначил меня в вояж. За столом, где поляки, как всегда, первенствовали, ни один из них не сумел объяснить ему ничего; тогда я, вовсе не стесняясь грозными на меня взглядами великого князя Константина Павловича, рассказал все, что знал о положении Польши и об осаде Модлина в 1813 году, после чего Константин Павлович и глядеть на меня не хотел, отворачивался и перестал кланяться»[1278]. Интересно, что эпизод, на первый взгляд незначительный, описан Паскевичем как из ряда вон выходящий, в каком-то смысле предмет его гордости. Здесь будущий фельдмаршал ставит себе в заслугу разговор о польской военной слабости, который был проведен в присутствии поляков и при видимом неодобрении великого князя Константина, или, иными словами, краткосрочный отказ от конвенциональных норм, принятых в Царстве. Очевидно, что перед нами пример поведения в парадигме «я все им высказал», которое давало главному действующему лицу возможность почувствовать силу, поскольку он оказался «в своем праве». Такие действия, конечно, могли нанести урон лишь будущим карьерным перспективам конкретного человека, но при этом не представляли никакой опасности для продвижения александровской идеологии.
Глава 8
Наследие Александра I
Покоренные покоренными
8.1. Братство народов, или Храбрец как брат
Общим местом в историографии русско-польских отношений первой трети XIX в. стало указание на интерес, который проявляло русское общество этого периода к Польше, ее истории и культуре. Подробно описаны взаимоотношения Александра I и князя А. Чарторыйского, опубликована их многолетняя переписка[1279]. Множество работ посвящено контактам А. С. Пушкина и А. Мицкевича[1280], дружбе с поляками К. Ф. Рылеева и А. А. Бестужева (Марлинского)[1281], увлечению Польшей П. А. Вяземского. Большой интерес вызывает деятельность Ф. В. Булгарина[1282] и ее влияние на петербургское общество. Действительно, в первой трети столетия, особенно после 1815 г., Польша была исключительно популярна. Интерес активно поддерживался властями и перерос – в рамках дворянского сословия – во вполне системное явление. П. Глушковский замечает в отношении карьеры Ф. В. Булгарина, который был одним из самых заметных популяризаторов польской культуры в России того времени, что последний сумел найти баланс «между своими взглядами на Польшу и ее местом в Европе, с одной стороны, и литературно-коммерческими интересами, с другой…». При этом, как справедливо указывает исследователь, Булгарин «без сомнения… легко перестал бы писать о Польше, ее истории, литературе и культуре, если бы увидел, что эти темы не вызывают отклика у публики»[1283].
Феномен тотального увлечения Польшей оценивается в историографии исключительно в рамках развития культурных связей и проявления европейского влияния на Россию. При этом появление поляков – безотносительно к тому, идет ли речь о Петербурге или удаленном от политического центра сибирском городе, – интерпретируется, как правило, с позиции культуртрегерства[1284]. Такая модель восприятия, кроме того, зиждется на оценке политической ситуации, выстроенной в рамках дихотомии свобода/несвобода. Точкой отсчета, как правило, выбирается период правления Екатерины II и участие России в разделах Польши. За этим следует повествование о том, что польские земли в период царствования императрицы были объектом эксплуатации – с выкачиванием денежных, природных и людских ресурсов[1285]. В рамках таких рассуждений разразившееся вскоре восстание Т. Костюшко оказывается закономерным следствием репрессивной политики, а его подавление армией А. В. Суворова – проявлением тотальной жестокости со стороны империи. Ситуация конца 1820‐х – начала 1830‐х гг. становится в рамках этого конструкта малоотличимой от конца XVIII в.: убежденный консерватор Николай I, перенявший ненависть к полякам едва ли не от своей няньки, которая исповедовала откровенные полонофобские взгляды[1286], начинает политику репрессий (упоминаются нарушение конституции и суд над членами Патриотического общества), что приводит к неизбежному взрыву – Польскому восстанию 1830–1831 гг. За этим следует новый этап подавления и виктимизации. Единственным исключением считается царствование Александра I, мечтавшего о либеральном правлении для России и распространившего конституционные нормы на Царство Польское, сделав его таким образом своего рода экспериментальной площадкой. Как правило, после этого на первый план выходит повествование о внезапной смерти монарха, который не решился (или не успел) присоединить к Царству литовские земли и даровать России конституцию[1287].
Такие трактовки, появившиеся еще в период империи, укрепились в советской литературе, особенно после Второй мировой войны, в период создания советского блока и разворачивания пропагандистского концепта совместной борьбы российского и польского народов против царизма в XIX в. и фашизма в XX в. При этом система была направлена на выведение из интерпретационного поля альтернативных общественных реакций в связи с разворачиванием александровской политики в Царстве Польском[1288].
Отметим, что классический взгляд на систему отношений России и Польши отправлял в зону умолчания событие, которое сложно вписывалось в дихотомию образов жертвы и палача, – войну 1812 г. Польские легионы Наполеона и войска Юзефа Понятовского, стоящие на Бородинском поле под Москвой, как правило, оказывались помещены в «слепую зону». Историки, даже специалисты по военной истории, либо, как будет показано дальше, не упоминали эти факты, либо говорили о них с отстраненностью и известной долей безоценочности. Между тем, если перенести русско-польское противостояние 1812–1814 гг. в центр интерпретационной модели, имея при этом в виду то колоссальное влияние, которое оказала Отечественная война 1812 г. на российское общество, можно обнаружить совершенно иной круг исследовательских вопросов применительно к событиям 1810–1820‐х гг. Главным из них, на наш взгляд, может стать анализ механики замещения, в рамках которой вчерашний враг перекодировался в участника славянского товарищества или содружества.
В первые полтора десятилетия существования Царства Польского самой активной категорией, задействованной в осмыслении новой политической ситуации, следует признать категорию «братство»[1289]. Важно, однако, уточнить, что в Российской империи и Царстве Польском эти установки продвигались по-разному. Показательна в этой связи декларация о создании Царства Польского. Новое положение было анонсировано в России и в Польше посредством разных документов. В России манифест о создании Царства Польского был объявлен 9 (21) мая 1815 г.[1290], а в присоединенных к империи польских землях спустя несколько дней – 13 (25) мая 1815 г.[1291] Эти декларации, из которых лишь первая была впоследствии опубликована в «Полном собрании законов», заметно отличались друг от друга.
Россия узнала о присоединении к империи новых польских территорий одновременно с новостью о бегстве Наполеона с острова Эльба – 9 мая 1815 г. был опубликован манифест «о присоединении к Империи Российской обширнейшей части Герцогства Варшавского, под наименованием Польского Царства о подъятии вновь оружия против вышедшего с Острова Эльбы Наполеона Бонапарта»[1292]. В его тексте сообщалось, что «соединение под единым Скипетром обширнейшей
