Наряду со сценами нежной привязанности поэма содержит и описания ужасающих битв, которые – при сравнении с соответствующими сценами в оригинальной поэме Аполлония – выразительно иллюстрируют римские вкусы. (Примеры подобных сцен – iii, 15 – 361 и vi, 317–385.) Особенно интересно то, что римский поэт изображает личность Медеи с намного большей проницательностью, чем греческий: оба они верно и тонко рисуют происходящий в ее душе конфликт между только что зародившейся любовью к Ясону и верностью своему народу, но Валерий Флакк описывает рождение и развитие ее любви намного более умело. Он – сын более поздней эпохи, знакомой с опытным и проницательным взглядом Овидия и Проперция на женщин.
Произведение другого рода представляет собой «Пуника» Силия Италика, историческая, или, точнее, национальная эпическая поэма. «Пуника» задумывалась как продолжение «Энеиды»: она воспевает героические труды римского народа и его вождей в войне с Ганнибалом. Мы упоминаем ее здесь, потому что она напоминает поэму Лукана (и в некоторой степени использует те же формальные приемы) в том, что стремится напомнить слабому и посредственному настоящему о величественном прошлом. Вся поэма полна стоических представлений и убеждений:
О, римлянин, если б ты перенес успех столь стойко,Как перенес пораженье! Пусть это будет последнее!Да не захотят всемогущие боги вновь испытывать племятроянскоеСтоль же могучими войнами! Хватит оплакивать,Рим, свою участь. Гордись лучше ранами —Они лавры твои. Ни один век грядущийНе сравнится с этим в величии. Победы погубят тебя,Лишь пораженья сохранят твою доблесть.
Такими словами (ix, 346) поэт оплакивает поражение римлян при Каннах. Этих строк вполне достаточно, чтобы дать представление о возвышенных духовных побуждениях, переполняющих всю поэму. Поэт-стоик, осуждающий свой век, так завершает выполненное во вполне гомеровском духе описание битвы при Каннах (x, 657 и далее):
Таков Рим был в те дни. И если гибель твоя, Карфаген,Погубит и римскую доблесть, пусть бы остался ты жив!
Как и следовало ожидать, поэма полна бряцанием оружия и пылом яростных битв; подобные сцены изображаются с тем же формальным мастерством, какое мы видим в сочинениях Сенеки и Лукана.
Вот несколько примеров. Героический Сцевола в битве при Каннах поражен в лицо камнем, брошенным карфагенянином (ix, 397):
Удар сокрушил ему челюсть,Кожу с лица сорвало; перемешавшись с мозгами,Хлынула кровь через ноздри; в черном гноеИз разбитого черепа и размозженных глазниц утонули глаза.
Еще более ужасающей выглядит сцена, в которой карфагеняне пытают раба, убившего Гасдрубала (i, 169 и далее):
Свирепые карфагеняне, в гневе взъярясь
(Чем знаменит сей народ), ускорили пытки:Огонь, раскаленная сталь, бич неустанныйПоражают дрожащую плоть, счет ударам на тысячу.Пытчика руки жестоки, в мукахТрепещет все тело, пламя сжигаетРазверстые раны – о ужас! Все члены распятыСо зверским уменьем, и до крайних пределовПытка стремится дойти. Кровь покинула жилы,Кости кипят и дымятся в сгорающих членах.Но не смиряется дух. Пленник смеется,Словно та боль – не его, он палачей упрекает,Чтоб усилья удвоили, смерть на кресте призывает.
Интересно сопоставить эту кошмарную сцену с описанием, приведенным у Ливия (xxi), который лаконично рассказывает, что убийца смеялся во время пыток, так как его мучения затмевала радость от удачного выполнения задачи. Все жестокие подробности – плод фантазии Силия, хорошо знавшего вкусы и запросы своих читателей.
Точно так же мы не должны забывать об эпохе, в которую жил Силий, когда читаем панегирик Лелия Сципиону (xv, 274 и далее): Лелий восхваляет своего друга за то, что после того как войско схватило девушку, помолвленную с испанским главарем, тот забрал ее в счет своей доли и отправил ее, невредимую, к жениху. Римлянину эпохи Домициана такой поступок казался блестящим и геройским.
Лелий воскликнул: «О доблестный вождь!Славлю твое благородство! Перед тобою склонятсяДаже герои великие, в легендах живущие вечно.Пусть Агамемнон флот снарядил в тысячу палуб,Пусть Ахиллес Север привел Югу на помощь,Но женские чары разбили их договор справедливый.В каждом шатре, что пред Троей герои воздвигли,По пленнице было. По твоей же воле осталасьДева эта заморская непорочней Кассандры».
Поэт мало заботится об исторической достоверности, когда желает донести до читателя свои идеи. Ганнибал, прощаясь с женой, говорит совершенно как римский стоик (iii, 133):
Моя верная супруга, забудь свои злые предчувствия.В годы войны и мира судьбой нам отпущены сроки:С самого часа рожденья все мы на смерть обречены.
Силий предстает перед нами как истинный стоик-нравоучитель, изображая моральный конфликт в душе Сципиона Младшего (xv, 20 и далее), когда тот размышляет, должен ли он взять на себя трудное командование в Испании. Как и в знаменитой притче о Геракле на распутье (в изложении Ксенофона), Сципиону являются Добродетель и Удовольствие: они вступают в риторическое состязание друг с другом, подобно суровому стоику и жизнерадостному эпикурейцу, пытаясь увлечь героя своими противоположными идеалами. Удовольствие заключает свою речь таким расхожим нравоучением:
Слова запомни мои – твоя жизнь пролетит в один миг,Второго ж рожденья не будет. Дни утекают. СмертьИдет на тебя как волна; всего, чем ты в жизни богат,Лишишься, уйдешь когда ты к теням. А в смертный свой часКто не оплакивал радостей, которые сам упустил?
Добродетель возражает ему так:
Ни гневная воля богов, ни стрелы враговНе наносят столько вреда, как сладкие речи твои.Пьянство и роскошь идут за тобой,И бесчестье на черных крылах всюду кружится, где ты.Я же путь указую доблести, гимнам и славе.Честь и победа крылатая – спутники также мои.Триумфы в лавровых листьях возносят меня к небесам.
Сципион следует за Добродетелью, как и обязан был сделать, но последнее слово остается за Удовольствием, которое пророчествует:
Придет мое время, то время,Когда Рим дань мне принести возжелает,Славя подобострастно только меня лишь одно.
Силий разрабатывает идею о Добродетели во многих запоминающихся сценах, которые в наши дни незаслуженно забыты: кроме ученых-профессионалов, «Пунику» больше никто не читает. Между тем это важная и значительная поэма. Например, мы видим знаменосца, тратящего последние силы на спасение орла[100] от врагов; смертельно раненный, он без сил падает на землю, но в конце концов заставляет себя зарыть свою ношу в землю; последняя искра жизни покидает его в то мгновение, когда он завершает свою задачу, и он навсегда погружается в священный сон. Такая преданность перед лицом смерти, угрюмо говорит Силий, сейчас известна лишь номинально (i, 329). В другом эпизоде (xiv, 148 и далее) проявляется благородная человечность стоического учения. С этрусским воином, захваченным карфагенянами у Тразименского озера, милостиво обращаются и отпускают домой. Он возвращается в римскую армию и сражается против карфагенян в Сицилии, где по воле случая встречается с пленившим его карфагенянином и поражает его, не узнав. Тот срывает шлем, закрывавший его лицо, и просит пощады. Этруск в изумлении узнает друга.
Воин этрусский отбросил свой меч.Стоны и слезы душили его, но все ж он произнес:«Мольбы мне твои ни к чему. Я пощажу твою жизнь.Долг мой – спасти врага. Быть вернымВсегда и везде – вот удел и признакБойца; ты подарил мне жизньПрежде, спасши меня; теперь мой черед спасать.Пусть поразит меня злая судьба,Пусть я буду ввергнут в мрачный Аид,Если десница моя не откроет тебе проходСквозь огонь и потоки воды». Так он сказалИ поднял врага, заплатив жизнью в обмен на жизнь.
Тем же духом пронизан и монолог Чести (xiii, 281 и далее):
Из-под высоких небесЧесть взирает на мир, вгоняя трепет в сердца предавших ее.Голос негромкий ее тайно звенит в их ушах:«Острые бросьте мечи! Вспомните про свой долг!Не запятнайте вы Честь – она сильнее царей.Кто разрушит священный союзВ смутные времена, надежды друга предав,Да будут тогда ему жизнь, семья и родной очагМучением навсегда: не будет покоя он знатьНи на земле, ни на воде. Станут пыткою день и ночьВ бегстве от Чести разгневанной и сурового мщенья ее.
В этих словах выражается почти что христианское отношение человека к человеку: несложно понять, почему исследователи постоянно утверждают, что наиболее подлинные христианские доктрины в конечном счете развились из римского стоицизма. В «Пунике», посреди заполняющих ее кровожадных описаний мучений и смертей, встречается много благородных и гуманных призывов, а нам известно, что ее автор был другом стоика Корнута, которого мы уже встречали как учителя и друга Персия. Даже и сегодня мы можем подвести итог словами Риббека: «Поэма дышит дружелюбным и просвещенным духом, а ее автор вдохновлялся теми принципами, которые привели к величию Рима». Следует уточнить, что дух дружелюбия впервые явился в стоической философии и что своим возвышением Рим обязан совсем другим принципам.
