— Защитили безвинных. Спасли Хорунжего, посла казацкого Яика.
— Но вы раскрыли дозорщика моего. Теперь казаки разорвут писаря. Я не успею подать ему знак о побеге.
— Какого писаря, Ионыч? Тебе плохо?
— Эх, Федор! Я не лезу в твою квашню. Почему вы в мою полезли? Вы допрашивали Аверю при Хорунжем и юнце. Вы огласили имя моего дозорщика!
— Да, да! Какой-то там Матвей Москвитин...
— Москвин!
— Пущай так: Москвин. Он передал иконку отцу Лаврентию, но ведь царь не тянул за язык попа. Попик сам проболтался. Мог бы и промолчать...
— Отец Лаврентий не знал, что везет иконку с тайником от дозорщика.
— Не пойму ухитрительные тонкости. Пущай Хорунжий проведал имя твоего дозорщика. Но есаул в Москве! Как он свяжется с Яиком? Ты придержи посольство на две-три недели. А своих людей на Яик пошли раньше...
— У тебя все так просто, Федор. Да пока мы здесь размышляем с тобой, на Яик уже, наверно, летит весточка.
— Мне ведомо, что вестовые соколы у них изъяты. Уж не сорока ли на хвосте понесет новость?
— И сорока-белобока может, — ответил серьезно Артамонов.
— Выкрутишься. А я к тебе по другому делу, Ионыч.
— Говори, Федор.
— Твои люди обложили в Москве толмача Охрима и Остапа Сороку.
— Да, воров укрывает князь Голицын. Охрим жил и у Авраамия Палицына в посаде. Но мы разбойников возьмем.
— Не трожь их, Ионыч. Выпусти из Москвы.
— Но они ограбили Шереметьева.
— Знаю, Ионыч.
— Почему же я должен выпустить разбойников?
— Возьмешь их позднее. Когда-нибудь!
— А теперь?
— Они увезут оружие в Запорожье Тарасу Трясиле. А нам выгодно усилить восстание супротив поляков. Чуешь, какие силы потребуются ляхам для борьбы с мятежом? Они ослабнут на границе с нами, уведут полки на войну с чубатыми запорожцами. И открою тебе тайну: мы, под нажимом бояр, заключили договор с Мурад-султаном! Обрушимся вместе с турками на Очаков. Атаман дончаков Наум Васильев скоро получит указ о выступлении в поход. Поляки сегодня — наши враги заглавные!
— Но так мы никогда не изничтожим разбой.
— Каждому овощу свое время.
— А как быть, Федор, с утайной казной Яика? Государе молвил при боярах, что золото принадлежит казацкому войску. Я так его понял.
— Ты все понимаешь слишком прямо, Ионыч. К захвату казны готовься, но молчи.
Цветь тридцать девятая
Чалый дышал трудно, ецкал в утробе селезенкой, не верил копытом в запоздалый апрельский наст. И не мог понять конь хозяина: в какую сторону ему ехать надобно. А Ермошка опустил поводья, закрыл глаза от радости и весеннего, бьющего в лицо солнца. Пушистые попрыгуньи-белки верещали и бросались огрызками сосновых шишек. Над головой металась и трещала сорока. За покрытым льдом притоком реки раздавались пронзительные крики царского выжлятника, свист загонщиков, ржанье коней. Князь Голицын остался где-то слева, в осиннике.
— Обойдется и без оруженосца, — усмехнулся издевательски Ермошка, потирая пальцами свой черный камушек с белым крестиком.
Набатные удары колотушками по медным жаровням и барабанам, выстрелы и крики становились все приглушеннее, а вскоре и вовсе пропали. Ермошка сиял, ибо жилось хорошо. Меркульев пришел в себя, выздоравливает. Бориска вообще не очень пострадал. Ободрали его плетью в сыске, вырвали кожи клок кузнечными клещами, но кости целы! Хорунжий ходил по Москве в шубе собольей, с царской золотой саблей.. А в Ермошкину мошну сами деньги падали! Вчера князь Голицын попросил Ермошку вымазать дегтем ворота в усадьбе Милославских.
— Одарю цесарским ефимком, — заговорщицки подмигнул князь.
— За один золотой не согласен, — отрицательно замотал головой Ермошка.
— Ты, однако, обнаглел...
— Нет, княже! Усадьба борзо охраняется. Псы там презлючие. Да и Манька Милославская безвинна. Мы поклеп возведем на нее дегтем. Грех приму на душу.
— Ну, хорошо! Я дам три золотых. И возьму тебя на царскую охоту. Ты ж царя еще не видел. Живого царя покажу!
— И за три дуката не пойду мазать честные ворота. Давайте пять золотых.
— Живодер! Ты никогда не попадешь в рай! — возмутился Голицын, но раскошелился.
Вражда между Голицыными и Милославскими Ермошку не интересовала. Пущай пакостят друг другу. Ворота дегтем он измарал ночью, приласкав псов заготовленными загодя кусками мяса. Были у Ермошки причины для радости. Жаль токмо вот, не удалось обмануть Голицына по-крупному. Князь хотел купить говорящую ворону, не знал, что она пропала, улетела куда-то.
— Продай птицу-вещунью, — потирал он пухлые свои руки, переходя на дружеский шепот.
— Ворона дорогая, княже, — как всегда начал хитрить Ермошка.
— Ты полагаешь, будто я не приобрету попугая? Да я могу купить католическую церковь! Вместе с кишками! И с папой римским!
— А сколь бы вы дали за вещунью?
— А ты сколь просишь?
— Сто золотых.
— За паршивую ворону сто больших ефимков?
— Не за паршивую ворону, а за ученую птицу. За грамотейную говорунью!
— Люди добрые! Гляньте на этого хама!
Сторговались на семидесяти кругляшах. Ермошка поймал какую-то захудалую ворону у собачьей будки и принес ее князю. Но Голицын оказался хитрым.
— Оставь птицу и выйди. Пока она не заговорит, ты не получишь и алтына!
— Она, княже, иногда по неделе молчит.
— Я не тороплюсь.
Голицын взял ворону с собой на охоту, дабы потешить бояр.
— Сия птица глаголет, что царь — дурак! — доверительно сообщал друзьям князь.
Ворона была привязана веревицей за ногу к рукоятке княжеского пистоля. Ее нахохленный и печальный вид огорчал Ермошку. Да и близилось разоблачение. Ворона ведь молчала! Поэтому Ермошка воспользовался густолесьем, свернул коня в сторону и ускакал, скрылся.
Милославские шепнули царю, что Голицын купил охальную ворону, держит ее при себе, опекает, наслаждается хулой на самодержца.
— Даж на охоту прихватил. К пистолю приторочил. И заставляет ее каркать непотребности.
— Где он? — ударил коня плеткой государь.
— На полянке, в густолесье.
Князь Долгорукий и царь подъехали крадучись, появились неожиданно. Голицын не заметил их. Он увлеченно объяснял Воротынскому и Шереметьеву.
— Сия ворона диалектически учена. И рассуждает убедительно. Мол, царь — дурак! Ха-ха!
Государь нарочито кашлянул. Долгорукий глядел на вздрогнувшего Голицына пристально, режуще.
— Прикажи отрубить голову, государь! — обнажил саблю подъехавший Милославский.
«Чью голову он имеет в виду? Голицынскую или воронью?» — не понял Михаил Федорович.
Голицын заерзал в седле, начал раскланиваться:
— Вот... поймал я гадкую вещунью. И привез ее тебе на расправу, великий государь!
Самодержец указующе простер длань:
— Привяжи ворону вон к тому пню! Мы позабавимся, бояре. Будем стрелять по птице из пистолей с коней! Кто попадет первым, тому первое место от меня с правой руки на ужине.
— С какого расстояния будем стрелять, государь? — оживился кто-то из бояр.
— С десяти саженей.
Голицын неуклюже слез с коня, забил в щель пня нож, начал привязывать ворону. Птица сердито каркала, больно клевала князя по дрожащим пальцам. А после князь никак не мог сесть на коня. Шереметьев помог, спасибо ему.
Первым выстрелил государь. Бояре закричали громко, торжественно. Пуля перебила вороне левое крыло. Оно отвисло, болталось на жилке. Кольчатый кругляш пня обрызнуло кровью. Птица кричала как-то по-детски, металась, но не могла оторваться от привязи. Вторым стрелял Воротынский — промазал. Шереметьев умышленно прицелился повыше, чтобы не попасть. Но вскоре почти все бояре увлеклись стрельбой. Прислуга едва успевала заряжать пистоли. Выстрелы сливались в сплошной рев. Пули били по пню, откалывая куски коры. Смолистые щепы, воронья кровь и перья разлетались вокруг. А птица каркала, будто извергала проклятья и ругань. Она кричала даже тогда, когда у нее оторвало разящим свинцом клюв. Кричали и разгоряченные, будто обезумевшие бояре. Каждый пытался Отличиться, блеснуть. Вопли, избиение вороны, пороховой смрад и грохот вливались в сердца весельем. Но вскоре от птицы остались токмо лапы да окровавленные клочья. А бояре спорили:
— Моя пуля ногу перебила!
— А я правое крыло срезал!
— А моим выстрелом голову снесло!
На поляну вылетел галопом царский выжлятник.
— Государь, мы окружили волчью свадьбу!
— По местам, бояре! — сунул небрежно за пояс пистоль Михаил Федорович.
Все заторопились, поскакали к загонщикам.
— В самый раз мне скрыться, — поправил высокий шлык государь, обращаясь к Долгорукому.
— Да, и рядиться не потребно.
— А я найду избушку с юницами?
— По руслу ручья держи путь, государь. Я еще немного отвлеку бояр и догоню вас.
Голицын ехал к волчьему загону молча, вздыхал:
— Ермошка ведь потребует за птицу семьдесят золотых. Что же делать? Нет, платить не стану. Прикажу холопам поймать какую-нибудь ворону. Ха-ха! И верну таким образом вещунью! Мол, раздумал покупать. Да и де что-то не разговаривает она... Обманем отрока!
