— Человек сейчас придет, опознает тебя по мизинцу на левой руке.
— Нет вины на мне.
— А я раскаленными клещами ухвачу тебя за кожу. Ты и поведаешь, голубчик, с кем был на разбое.
— Я обобрал Шереметьева, — хотел избавить Бориску от пытки Хорунжий.
— Да неуж? А еще кто был?
— Воры московские.
— Где вы обобрали Шереметьева?
— Как где? У него дома. Напали на усадьбу!
— Охрану перебили?
— Перебили, изничтожили, оглушили.
— А Шереметьева зачем зарезали?
— Сопротивлялся.
— Сколь золота взяли?
— Три тыщи дукатов, кольца, рухлядь...
— Не умеешь ты сказки говорить, Хорунжий!
— Я зарезал Шереметьева!
— Ты убил дьяка Тулупова. А Шереметьев жив-живехонек! И никто на его усадьбу не нападал! Слухай, как юнец расскажет всю правду!
Аверя вытащил из огня клещи, подошел к Бориске...
Подьячий ухватил клок кожи у подмышья, дернул, отмахиваясь от дыма и смрада. Бориска вскликнул пронзительно и тут же впал в беспамятство от боли и ужаса. Хорунжий рвал цепи...
— Убью! Загрызу!
В пытошную вбежал рыжий помощник подьячего:
— Государь пожаловал с боярами! Опущаются по лестнице!
Аверя решил, что настал час его возвышения. Потребно было блеснуть на глазах царя. В двери входили, склоняясь над косяком, Михаил Федорович, Долгорукий, Шереметьев, Голицын, голова Разбойного приказа — князь Дмитрий Пожарский, дьяк посольского приказа Федор Лихачев и отец Лаврентий. Обезумевший от радости Аверя сделал вид, что будто бы он не заметил самодержца и бояр. Подьячий подскочил к блаженному Ермолаю, рванул его клещами за горло и завопил истошно:
— Как ты посмел возводить хулы на великого государя?
— Царь — дурак! Царь — кровопивец! Кукареку! — запетушил дурачок.
Аверя ударил размашисто тяжелыми клещами блаженного по голове. Тот облился кровью, замолк и почернел. А подьячий рвал его, аки хищный верь.
— Уймись, Аверя! Он уже отдал душу богу! — помрачнел государь.
Подьячий обернулся притворно, упал на колени, стукнулся лбом об пол.
— Радею за государя! Живота не жалею!
Не знал Аверя, что царь пришел сюда не просто так, не из любопытства. И совсем не для того, чтобы облагодетельствовать за успехи сыск. Отец Лаврентий поднял и всполошил своей жалобой весь царский двор. Попа поддержал дьяк Федор Лихачев.
— Они схватили Хорунжего и отрока, сына кузнеца. Казнят безвинных! Остолопы! Не можно брать послов! Мы сорвем присоединение Яика к России! Помыслите: Смеющев запытан в сыске, Хорунжий корчится на дыбе. Меркульев умирает от пули неизвестного убийцы. Кузнец Кузьма пропал бесследно. В посольстве не осталось ни одного есаула! Яицкие казаки пойдут на нас войной. Они разорят Астрахань! А если к ним пристанут донцы и голь? Что тогда? Тогда грянет смута! Повитель и разор государства! В сыске у нас враги!
Государь решил разобраться во всем лично. Прошло то время, когда он выполнял бездумно токмо волю бояр и своего отца, патриарха. Теперь он сам царь! Самостоятельный государь! Самодержец! Пять лет, с 1613 по 1618 год, бояре делали из него попугая. Он не имел права самостоятельно сказать ни одного слова. Он не мог взять себе без разрешения даже конюха. С 1618 года государем стал в сущности его отец — патриарх. Филарет содержал на своем патриаршем дворе приказы, дьяков. Иностранные послы ехали сначала в посольский приказ Филарета. Все указы и грамоты подписывались обязательно патриархом. Именовался Филарет на грамотах царских Великим государем! Боялся царь и грозной кучки — бояр знатных.
«Столько уж лет я царствую. И все эти годы меня унижают. Мне не позволяют творить даже благодеяния! — думал государь. — Никому нельзя верить! За моей спиной вершат злодейства! Я бы выделил простолюдину по корове, по хате, по сорок локтей сукна, по три чети ржи...»
— Мурашки по спине, — шепнул Долгорукий.
— За какие провинности ты, Аверя, пытаешь отрока? — присел государь на грязную лавку.
— Он ограбил Шереметьева, государь!
— Чем ты сие докажешь? — поднял бровь Пожарский.
— У него на левом мизинце белая полоска от зажившей ранки.
Самодержец глянул вопросительно на Шереметьева. Тот покачал головой:
— Нет, государь! И полоска была не такой. И отрок тот был крепче, выше ростом, темнокудрее. Этот совсем ребенок!
Аверю прошибло дрожью. Ошибся! Не того собачонка взял. Зазря не послушался Артамонова. Дьяк велел сходить в лавку, где продавались чернильницы немецкие и розовые перья. Про дорогую бумагу надобно было выведать. Кто покупал? Когда? Разве все успеешь сделать? Как же вывернуться перед государем?
— У щенка утаен был знак нашего дозорщика с Яика, — заторопился Аверя, роясь в мошне.
— Какой знак? Где он? Покажи!
— Вот, золотая богоматерь с бирюзой.
— Где ты взял сию иконку, отрок? — ласково обратился Пожарский к Бориске.
— Я нашел ее в санях, в сене.
Отец Лаврентий прищурился подслеповато, он плохо видел:
— Позволь глянуть, государь! Ага! Так и есть! Юнец говорит правду. Это я выронил богоматерь и забыл про нее. Иконку передал в дар церкви кто-то из яицких казанков. Да, да! Вспомнил: писарь Матвей Москвин наказал мне передать подношение Троице-Сергиевой святыне. Так что безвинен агнец, государь! Я запамятовал!
— Князь, освободи отрока из цепей, увези к лекарю, — утер благостную слезу самодержец, обращаясь к Долгорукому.
— Они с Артамоновым и моего Сеньку хотели зацапать, но я не позволил, — похвастался Голицын.
— Так, так! — вперился Михаил Федорович в подьячего. — А этого блаженного ты пытал за какие вины? За что ты его убил?
— Это ж с паперти Ермолай! Он, говорят, обучил ворону нехорошим словам. Он кричал, будто царь того... не совсем умный, можно сказать. Да ить вы сами слыхали. Хулы возводил.
— Так он же юродивый! Все дурачки ругают царей испокон веков. И никто их не казнит! Я повелю тебя, Аверя, четвертовать — за глупость! Твоя ретивость и верноподданность хуже вредительства! Что скажут обо мне люди? Скажет народ, что царь пытает и казнит юродивых!
«Сам ведь указал схватить дурачка!» — вспомнил Голицын.
— Помилуй мя, великий государь! — распластался Аверя.
— Не ползай, червь! Ответь, кто позволил тебе заковать сего казака, посла Яика?
— Дьяк Артамонов повелел! Я был против! Но Артамонов нашел медную пулю, коей убит Тулупов... Да и князь Пожарский повелел схватить его!
— Что за бред? Какая медная пуля? Какой Тулупов? — негодовал Михаил Федорович. — За что ты его повелел пытать, Дмитрий Михайлович?
— Схватить я его повелел, но не ведал, что он мне знаком! — смутился Пожарский.
Государь смотрел на себя как бы со стороны. И видел деятеля справедливости, мудреца, доброго человека, великого заступника для сирых и угнетенных.
— В чем тебя обвиняют? — участливо подошел он к Хорунжему.
— Я застрелил дьяка.
— Они так говорят? Или ты действительно убил?
— Я убил дьяка Тулупова.
— До смерти? — спросил царь, отступая.
— До смерти.
— Тулупов у нас был в Астрахани, — подсказал Пожарский.
— Почему же ты убил дьяка? — нахмурился государь.
— Дьяк запытал нашего есаула, Тимофея Смеющева.
— Ах, да! Помню! Мне говорил об этом батюшка Лаврентий. Я накажу сурово воеводу за своеволие. Но ты впредь будь благоразумным. Токмо я вправе судить своих рабов, своих дьяков. Поелику я государь!
— Князь Пожарский пожаловал ему когда-то золотой шелом, — ехидно ветрел Долгорукий.
— Сие было! — подтвердил Пожарский. — Мы вместе с ним поляков били.
— Отпустите его. И одарите богато из моей казны за обиды, — повернулся царь к выходу, перешагнув через голову распростертого на полу Авери.
— Чем облагодетельствовать? — улыбнулся весело Федор Лихачев.
— Золотой саблей, перстнем и шубой, — расщедрился государь.
«За Яик можно дать и поболе», — отметил про себя дьяк посольского приказа.
Рыжий верзила высвободил Хорунжего. Шереметьев взял на руки истерзанного Бориску и пошел к выходу, где стояли кошевки.
— Завтра на охоту, бояре! — напомнил царь, направляясь к своим палатам.
...Федор Лихачев поехал к лекарю, где лежали Меркульев и Артамонов. Толстогубый немец поклонился важно знатному гостю:
— Добро пошаловать!
— Как дела?
— Меркульев есть бред, но опасность миновал! Артамонов есть ясный ум. К нему есть хождение подручный. Я не можно их удержать. А вам кто есть нужен? Меркульев?
— Мне потребен Артамонов.
— У нем есть подьячий Аверья.
— Неужели Аверя?
Лихачев сбросил шубу на руки молчаливой прислуге, решительно прошел в светлицу лекаря. Аверя вскочил, попятился.
— Пшел вон отсюда, костолом, — брезгливо сморщился Лихачев.
Подьячий выскользнул за дверь. Артамонов дернул уголками губ, закрыл устало глаза.
— Мне все известно.
— Винюсь, Ионыч. Сие я натворил. И отец Лаврентий.
— Вы хоть ведаете, что сотворили?
— Защитили безвинных. Спасли Хорунжего, посла казацкого Яика.
