Они стояли у Кремля и вспоминали события лет минувших.
— Давно сие было, — холодно и неопределенно ответил Хорунжий.
Он все еще сердился на атамана за утрату в Астрахани есаула Тимофея Смеющева. Хорунжий считал, что надо было захватить крепость и освободить товарища.
— Но тогда не состоялось бы наше соединение с Москвой, — возражал Меркульев. — Мы захватили бы Астрахань. А в подземелье не нашли бы Смеющева! Они его скорее всего запытали и бросили в прорубь. Или сожгли! Нам придется стерпеть урон. Да и ты немного отвел душу, убив дьяка Тулупова.
Но Хорунжий так и не согласился с Меркульевым. Почти не разговаривал с ним. Атамана это и обижало, и смущало. В какой-то мере он чувствовал себя виноватым. Не углядели за есаулом, проворонили. Зато какое дело свершили! Сегодня дьяк Федор Лихачев — голова посольского приказа — вручил Меркульеву царскую грамоту на владение казаками Яиком-рекой, землей, лесами и угодьями. Грамота с дарованием воли и жизни без податей.
— Вот здесь князь Пожарский тебе золотой шелом пожаловал! — польстил Меркульев, зная, что Хорунжий любит, когда его шелом позолоченный называют золотым!
— Саблю княжескую не подарил, — вздохнул Хорунжий.
— А помнишь, как монастырь трясли казаки? Келарю Палицыну бороду рвали, избили старика... Не казаки били келаря, а монахи!
Хорунжий все помнил. Да, за победу над поляками многих одарили. А келаря Палицына жесточайше исколотили, чуть не убили, ибо монастырскую казну он обещать не имел права. Да и пустой была казна! Ни одного ефимка! Ни одного рубля! Казаки рассвирепели, грозились сжечь святую обитель. Монахи вынесли иконы с дорогими окладами:
— Берите, боле у нас ничего нет!
— Неуж станем обдирать иконы, братцы? Кощунственно сие и позорно! Накажет нас бог! — крикнул тогда Меркульев.
И отступили казаки, усовестились. Да и после захвата обозов гетмана Хоткевича все они были богатыми. Ушло казацкое войско от святыни, а монахи долго еще клевали и проклинали келаря Палицына.
— Пошто монастырь поставил под удар?
— Болтун старый!
— Грешник блудливый!
— В часовню его холодную, на хлеб и квас!
— Бог помилует, а мы не простим!
И закатилась звезда келаря Авраамия Палицына.
— Любопытно, где сейчас старикашка? — спросил Меркульев.
— Помер, поди, — так же холодно и неохотно ответил Хорунжий.
* * *
Примирили Меркульева и Хорунжего опасные обстоятельства: донос писаря Матвея Москвина в иконке, с которой прибежали Ермошка и Бориска.
— Не можно поверить, что Матвей — царский дозорщик! — сокрушался Хорунжий. — Что же делать?
Совет держали долго, сообща. Не было токмо Охрима. В Москве толмач с казаками не якшался. Его почти не видели. На думе кузнец Кузьма предлагал:
— Донос спалить, а иконку подкинуть отцу Лаврентию. Он ее передаст пустой, без весточки. А мы вернемся к лету и казним писаря.
— Нет, — возражал Меркульев. Мы не знаем, что означает передача порожней иконки. Возможно, и сие у них условный знак. С каким-то смыслом!
В конце концов порешили: иконку утопить в проруби или переплавить. А на Яик срочно послать порознь двух-трех вестников к Богудаю Телегину и полковнику Скоблову, чтобы они расправились с писарем как можно быстрее. Меркульев боялся, что Матвей Москвин сбежит...
Одним вестником стал кузнец Кузьма. Он оставил Бориску в Москве, а сам ушел тайно с купцами на Казань.
— Доберусь до реки Белой... А там один конный переход — и я буду у Магнит-горы. К тому времени тронется лед. Сяду я на лодочку и поплыву с последними льдинами до Яицкого городка!
— Кто-нибудь ходил энтим путем?
— Нет, никто не ходил.
— Как проскочишь через башкир? — спросил Хорунжий.
— Ты бы не проскочил. А я с ними не воюю, — усмехнулся кузнец, напоминая Хорунжему о стычке у кричной ямы Магнит-горы.
— На погибель идешь, — вздохнул Меркульев.
Вторым вестником согласился быть Соломон. Правда, он ничего почти не знал. Шинкарь пообещал проскользнуть на Яик морем из Астрахани сразу после ледохода.
— Скажешь Телегину всего два слова: писарь — дозорщик! — шептал атаман оглядываясь.
— Всего два слова? И за эти два слова ты, Меркульев, отдал мне полпригоршни самоцветов?
— Да, Соломон.
— Но я узе могу сказать четыре слова! И тогда я покучу горсть смарагдов. А если я произнесу восемь слов?
— Если ты произнесешь хоть одно лишнее слово, ты умрешь! — охладил шинкаря Меркульев.
— Хорошо, атаман. Я все исполню. Но вот эти два самоцвета я не приму. Возьми их обратно. Дай мне другие.
— Почему?
— Эти камни ты, атаман, уже отдавал однажды при мне в Астрахани дьяку Тулупову. За разграбленные амбары.
Меркульев смутился на мгновение, затем простодушно улыбнулся:
— Тебе показалось, Соломон! Просто, наверно, не понравились камни? Я дам другие. Не горюй!
В тот же день шинкарь закупил товары и вышел обозом к Астрахани. Атаман выделил ему в помощь семь казаков.
— Они охранять будут тебя и твои тряпки.
«Не верит! —догадался шинкарь. — Но казаки мне сгодятся. Дармовые работники, бесплатная стража!»
Третьим вестником стал неожиданно Сенька, казначей, писец и библиотекарь князя Голицына. Ему надо было бежать из Москвы по двум причинам. Во-первых, выпоротая кормилица-нянька назвала его имя. Призналась старуха, кто выпрыгнул у Милославских в окно. Во-вторых, на левом мизинце у Сеньки была белая полоска от ранки давнишней. И дьяк сыскного приказа Артамонов уже приходил в хоромы князя Голицына. Затягивалась петля на шее Сеньки. Он даже начал жалеть, что ограбил Шереметьева. Но деду Охриму так нужны были деньги для закупки оружия. Полки Тараса Трясилы и Остапа Сороки готовились к походу на ляхов.
Сенька не сбежал тайком, а отпросился у князя, взял вольную. Мол, попался с Маняшей Милославской, хочу уехать. Любовные похождения Сеньки понравились Голицыну. Он долго выспрашивал подробности.
— Я только поцеловать ее успел, Маняща чиста и невинна! — юлил Сенька.
Князь ему не верил, хихикал мерзко. Рад был позору Милославских. Сеньку он одарил богато, письмо написал и отпустил на все четыре стороны. Голицын был убежден, что в библиотеке у него останется Охрим.
Так Сенька стал тайным посыльным Меркульева. Атаман ему наказывал:
— Никто не должен знать, куда ты едешь. Доберись до Астрахани и затаись до Егория голодного (23 апреля (6 мая)). Опосля с первым купцом иди на Яик морем. Плохо будет, ежли писарь улизнет от нас. Хучь умри, Сенька, а исполни поручь. Понимаешь, гром и молния в простоквашу! Докажи, что ты — казак! А Шереметьева ты грабил зазря. Я бы тебе так дал пять тыщ. Дьяк Артамонов схватит тебя, беги сегодня же, Сенька.
— Прощай, атаман!
— С богом! Казаки живут отчаянно!
Ермошка предложил Меркульеву послать с весточкой на Яик знахаркину ворону.
— Она у меня в клетке сидит. Как вырвалась Кума от собак в Астрахани, так и сидит. Я ее не выпущаю!
— Не долетит. Далеко до Яика, — засомневался атаман:
— Испыток — не убыток!
В тот же день к ноге вороны привязали писульку: «Писарь — дозорщик. Казните!..» Хорунжий вывез птицу в мешке за город и выпустил.
— Лети домой, Кума! Лети и кричи: «Писарь — дозорщик! Смерть дозорщику!»
Глупая ворона едва не погубила казацкое посольство. Она и не глянула даже в сторону востока. Птица прилетела в Москву, целую неделю она порхала с церкви на церковь и каркала:
— Царь — дурак! Бросай его за борт! Кровь за кровь! Орда сгорела! Писарь — дозорщик! Шинкарь — шкуродер!
Государю доложили о нехорошей птице. И как-то он вышел из палат под солнце.
— Царь — дурак! — сказала ему с крыши ворона.
— Я дурак? — удивился самодержец, задрав голову.
— Дурак! Шкуродер! — кивнула вещунья.
— Кто тебя научил так говорить? — спросил царь.
— Ермошка! — ответила простодушно пернатая говорунья.
— Кто такой Ермошка? — обратился Михаил Федорович к боярам.
— Есть такой блаженный... Нищий, дурачок, зимой ходит босиком. Одноглаз.
— Так закуйте его в колодки!
— Чо шары выпучила, стерва? — спросила ворона у какой-то боярыни.
Царь засмеялся. Пучеглазая боярыня онемела, чем и рассмешила всех.
— У вороны одна нога перевязана, — заметил дьяк Артамонов.
Три дня ставили подьячие силки и петли на крышах. За ворону обещали десять золотых. Но птица в ловушки не попадалась. Блаженного Ермошку заточили в темницу, схватив на паперти. А Ермошка — хозяин вещуньи — ходил с Меркульевым по Москве. Развязка пришла на торге.
— Царь — дурак! — дразнила стражу каркунья.
Меркульев прицелился тщательно и выстрелил.
— Промахнулся! — ахнул Ермошка.
Но перья от вороны полетели, задело ее пулей. Кума поднялась испуганно, кружанула и скрылась в облаке.
— Поймать бы мне сию птичку, — молитвенно скрестил руки на груди дьяк Артамонов.
Глашатай читал громко царский указ:
