у тебя подольше погостить. Месяц или два…
В Москве ему было нечего делать, впрочем, как и в Сочи. Но тут он хотя бы чувствовал себя дома, столица же так и не стала для него родной. Лёнька решил, что, раз всё кувырком, лучше он подышит морским воздухом, погуляет по лесу, отдохнёт от каменных джунглей и преследующих его по пятам поклонников, недоумевающих, почему их кумир перестал выступать, и коллег, которые при случайных встречах начинают неискренне выражать сочувствие.
Серафима Ивановна допила чай, тяжело поднялась из-за стола, дошагала до раковины, обстоятельно вымыла чашку, поставила на полочку-сушилку, повернулась к внуку и только потом спросила:
— И на сколько тебя отлучили?
У Лёньки из рук вывалился бублик, который он сосредоточенно пытался разгрызть, и покатился по столу.
— Кто тебе сказал?
— Ты, — пожала плечами Серафима Ивановна. — У тебя на лице всё написано. В Москву ты не торопишься, ходишь как в воду опущенный, рассказываешь мне какую-то ерунду о квартире, про которую я сто раз слышала, и ни слова о новых песнях и концертах. И кого ты пытаешься обмануть?
Действительно, кого? В детстве Лёне не удавалось скрыть от бабушки ни одну проделку. Другой вопрос, что далеко не всегда её реакция была предсказуемой. Она могла наказать за то, на что другие родители и внимания бы не обратили, например, за то, что не полез в драку, остался в стороне. Или за то, что пришёл жаловаться, могла ещё наподдать подзатыльников. И в то же время игнорировала такие провинности, как позднее возвращение домой или разбитое окно.
— Так на сколько и за что?
— Я не знаю, на сколько. Коллеги говорят, что в первый раз закрывают на год, — тихо проговорил Лёнька, ломая несчастный бублик на кусочки. — А за что…
В этом месте я потихонечку слинял. Во-первых, мне пора было домой. Сочи — маленький город, сейчас кто-нибудь из соседей маме донесёт, что я давно тут, обидится ведь. Во-вторых, я совсем не хотел слушать, как Лёнька объясняет бабушке свои похождения. Пусть сам выкручивается…
* * *
Борис погостил в Сочи несколько дней и вернулся в Москву, а Лёня остался у бабушки. Неделю наслаждался тишиной и уютом родного дома, отсыпался, отъедался и отогревался не столько на южным солнышке, сколько благодаря долгим вечерним разговорам с Серафимой Ивановной. Бабушка не пыталась его воспитывать, скорее, высказывала свою точку зрения на Лёнину жизнь. По её мнению, давно пора было завести семью и тогда никаких проблем бы не возникло.
— Возьми какую-нибудь девочку с Кубани, — втолковывала она внуку. — Тихую, домашнюю, без амбиций. Которой не надо на сцену, которой не нужна твоя слава. Чтобы сидела дома, пекла плюшки, стирала рубашки и была бы тебе по гроб жизни благодарна, что ты вытянул её в Москву в квартиру с горячей водой и центральным отоплением и ей не надо, как братьям и сёстрам, таскать вёдра от колодца, топить печь и ходить за скотиной. Создай образ примерного семьянина, и от тебя отстанут. А сам делай, что тебе нужно, только тихо, без показухи. Такая девочка за тобой следить не станет и сплетни собирать не начнёт, будет ждать тебя с гастролей и деток воспитывать.
Досталось Лёне и за репертуар: бабушка считала, что Лёнька слишком наглеет, слишком много исполняет своих песен, слишком мало поёт про то, о чём принято петь.
— Да не хочу я про «Ленин, партия, комсомол»! — возмущался Лёня. — Тошнит меня от такого «творчества»!
— Не надо про «Ленин и партия», а комсомол чем тебе не угодил? Комсомол — это юность, молодость, порой наивность и готовность к подвигам: поехать на БАМ, построить город в тайге. Чем не романтика? — втолковывала бабушка, хитро поблёскивая глазами. — Напиши об этом песню! В жизни, мой хороший, нужно искать компромиссы.
И это говорил хирург, ни на какие компромиссы ни в жизни, ни в профессии не шедший. Но Лёня понимал, что действительно зарвался. Никому на эстраде не позволялось то, что позволялось ему, начиная с репертуара: он успешно избегал «программных» песен, не состоял в Союзе композиторов, не писал правильных статей о советской культуре в одноимённую газету и даже в одежде умудрялся отклоняться от общепринятых стандартов — всё чаще вместо галстука или бабочки завязывал на шее платок, который виднелся в расстёгнутом вороте рубашки. Он не сомневался, что автор той злополучной статьи — Кигель, но наверняка его отличие от прочих коллег раздражало многих, и кто-то Андрея радостно поддержал.
И Лёня постепенно начал оживать, понимая что делать дальше. Нет, конечно, он не собирался прямо сейчас мчаться на Кубань и тащить в жёны первую попавшуюся девицу, лишь бы снять с себя обвинения в распутстве и изобразить примерного семьянина. Этот пункт бабушкиного плана вообще ему претил, он не хотел себя связывать никакими обязательствами ни со столичными барышнями, ни с деревенскими. Но написать несколько правильных песен показалось ему хорошей идеей, тем более что бабушка это так интересно преподнесла. У него тут же родилась задумка написать о Сочи, ведь это хоть и не город-герой, но город-госпиталь, город милосердия, так почему нет песни о подвиге его жителей во время войны? Тем более, что Лёня своими глазами этот подвиг видел и даже отчасти в нём участвовал. А сейчас, когда он вернулся сюда, воспоминания бередили душу и сами просились вылиться в ноты.
Инструмента у бабушки не было, но в доме Карлинских остался заброшенный Борькин «Бехштейн», и Борькина мама с удовольствием принимала в гостях Лёню, желающего помузицировать. За первой песней последовала вторая, на сей раз о детской дружбе, пронесённой через годы, — тоже на личном материале, разумеется. Ему на удивление хорошо в Сочи писалось. Тихо, спокойно, никто не дёргает на постоянные выступления и эфиры, не нужно никуда бежать, нет выматывающих поездок. Он гулял по безлюдному в это время года пляжу, сидел на берегу, бросая в море камушки, иногда отправлялся в горы, а потом возвращался к инструменту и писал. Подолгу висел на телефоне, обсуждая с Найдёновым новую идею и требуя стихи, делал аранжировки. Словом, опала превратилась в отпуск для тела и души.
Только одно омрачало Лёнькино пребывание в Сочи — бабушкино угасание. Не замечать этого не получалось, а привыкнуть было невозможно. Никогда Лёнька не задумывался о том, что Серафима Ивановна гораздо старше родителей его ровесников, он привык воспринимать её как маму, хотя и звал бабулей. Она всегда была полна энергии, какой-то внутренней силы, казалась гораздо здоровее самого Лёньки, и он привык считать,
