Героя играл не папа (он тогда еще в кино не снимался, разве что студентом в эпизоде из “Девяти дней” у Михаила Ромма, своего учителя по киноинституту) — играл, если не путаю, Леонид Кулагин.
Маму Дуни я тоже никогда не видел вне экрана.
Зато я хорошо знал первую жену Андрюши Элю Суханову — я был на их свадьбе. Перед началом свадьбы юный Котя волновался, предвкушая знакомство со знаменитым футболистом Игорем Нетто — Нетто был женат на Элиной однокурснице по Вахтанговскому училищу.
Однокурсницу никто из гостей на свадьбе, кроме невесты, не знал. Но я, при всей своей увлеченности футболом, на нее в тот вечер обратил больше внимания, чем на футболиста из “Спартака”.
Жену Нетто звали Ольга Яковлева — и то, что я обратил на нее главное внимание, делает честь моему чутью: она стала одной из лучших актрис нашей страны.
Третью жену Андрея я увидел на репетиции в театре на Малой Бронной. Приходил ко Льву Дурову, когда ставил он какую-то пьесу, и спросил его, что за актриса подходила сейчас к рампе выслушать замечания режиссера.
Лев как-то сразу сообразил, что вопрос мой ни с театральной критикой, ни с театроведением не соотносится, и ответил с понимающе-хитрой улыбкой, что это жена Андрея Смирнова.
Потом уж я увидел ее в фильме “Два капитана”.
И всегда потом мысленно называл Катей, хотя помню, что в жизни зовут ее Леной.
4
Чувствую, что злоупотребляю ремаркой “Прошло много лет”, которую так любил в старых фильмах — и не обязательно немых (я все же рос на звуковом кино). Но, когда титр о том, что прошло много лет, возникал вдруг — что-то внутри тебя екало, за мгновение, поглощенное темнотой зала, совершался гигантский прыжок, переносящий тебя через прошедшее снова в настоящее, — ничего нет на свете интереснее отношений наших со временем (далеко пространству до времени по силе самоощущения, которое бывает дано нам пережить).
Прошло-то ведь и на самом деле много лет — столько в оставшемся мне времени уже не выпадет.
И все равно радуюсь свободе, с какой могу пока сказать: прошло много лет.
Прошло много лет с того дня пятьдесят восьмого года, когда на собрании писателей терзали (выражение моего отца) Бориса Пастернака.
Прошло много лет — и по телевизору в фильме, возможно, целиком посвященному Сергею Сергеевичу в связи с какой-то его датой, показали Виргинию Генриховну.
Ей было за девяносто, а выглядела она великолепно — мне даже показалось, что и не изменилась она, — мы много лет (со смерти моей матушки) не виделись, но все, как в романсе, былое…
И она сказала, трогательно назвав мужа Сережей, что зря так часто говорят об истории с Пастернаком — напоминают о сделанной Сергеем Сергеевичем ошибке, как будто ничего хорошего он не сделал, а только эту ошибку совершил.
Андрея, естественно, как знаменитого режиссера чаще приглашают на телевидение, чем маму, — и нередко интервьюеры навязывают ему разговор о том, как Сергей Сергеевич вел собрание, осудившее Бориса Леонидовича за то, что тот допустил издание романа “Доктор Живаго” за рубежом и удостоен был (не только за роман, а и по совокупности литературных заслуг, но соотечественники-то ополчались на роман) Нобелевской премии.
В интерпретации Андрея получалось, что и Сергей Сергеевич считал свое участие в этой акции ошибочной. И вроде бы сказал он сыну на его упреки: “А ты не совершал ошибок?”
Мне не кажется, что в случае с Пастернаком Сергей Сергеевич ошибся — и раскаивался в содеянном; раскаяние было бы ему совсем не к обретенному во власти лицу — он, напротив бы, потерял лицо (и не знал бы, как ему дальше жить).
Сергей Сергеевич был (что не раз подтверждалось и до, и после истории с Пастернаком) очень хорошим человеком. Но того простодушия, что так нравилось мне у Виргинии Генриховны, у него не было и не могло быть. Он был искренен, но не простодушен.
Случайно в номенклатуру — а заместитель главного редактора журнала утверждается на партийном верху — не попадают. То есть сам человек может и не рваться делать такую карьеру, но кем-то из большого руководства его номенклатурные качества оценены, данные (и внешние тоже) взвешены — и выбран он на роль в давно сочиненной властью пьесе. И попробуй на нее не согласись, удержись от соблазна: не сам же ты себя назначаешь, может, увидел в этом назначении судьбу.
Все порядочные люди (а пример Смирнова показывает, что и на них падает выбор, и вообще, бывают моменты, когда для пользы неправого дела они-то больше всего и нужны) начинают свою деятельность с простительного (сильные в таком контексте не сильнее слабых) самообмана, что они, заняв завидный пост, сохранят себя такими, какими были до назначения.
В уже упомянутой мною передаче про Сергея Сергеевича с участием Андрея Котя напомнит старшему брату о спорах того с отцом (от которых, заметит склонный к гиперболам Константин Сергеевич, будет раскачиваться дачный дом, специально построенный для руководителя московских писателей между дачами Катаева и Кассиля).
Я не мог присутствовать при этих спорах, но из пересказа их сути братьями Смирновыми догадываюсь, что был бы наверняка на стороне Андрея.
А вот когда прошло много лет, согласился бы с отцом, исходя не из своей или Андрюши логики, а из логики жизни Сергея Сергеевича.
5
Обольщался ли Сергей Сергеевич тем, что видел, — всем тем, что видел он ежедневно вокруг себя, — многим ли готов был проникнуться до явного сомнения или неизбежного конфликта с направляющей его силой? Во все психологические нюансы войти мне вряд ли дано.
Сужу скорее по тому впечатлению, какое производил он внешне.
Мне казалось, что разлад с окружающей средой не был ему свойствен. И с момента признанного успеха хорошее настроение не покидало Смирнова — вне зависимости от того, всё или не всё нравилось ему вокруг.
На власть Сергею Сергеевичу не за что было обижаться.
Она дала ему возможность получить образование — то, какое он хотел.
Он не был убит на фронте, по-настоящему воюя, от пуль не прячась.
После войны Смирнову предоставили как фронтовику должности, которые дали ему возможность кормить семью, пока не было писательских заработков.
Смирнова выдвинули в руководители московской писательской организации. Выдвижение на должность совпало с шумным успехом его книги “Брестская крепость” — и никаких комплексов администратора перед художественными натурами он не испытывал.
У Смирнова, повторяю, не находилось оснований не любить столько всего давшую ему власть.
Он искренне огорчался тем, что старшему сыну, в школе — секретарю комсомольской организации, во ВГИКе сразу же стали интересны люди, рассуждавшие о недостатках (возможно, даже злодеяниях) власти, которой отец служит — не без страха, может быть (страх и в самых бесстрашных советских людей был глубоко и намеренно заложен), но на совесть — у Сергея Сергеевича не могло быть сомнений, что служит он на совесть.
