Я бы и поехал с Авдеенко на похороны, но не уверен был, что не покажусь посторонним в ближнем кругу.
С Валентином Петровичем прощались в большом зале Дома литераторов — мне следовало, поднявшись на сцену, положить у гроба белые розы (я на похороны всегда с белыми розами прихожу) и, сделав издали общий поклон родне в черном, спуститься обратно в партер.
Я уже столько раз бывал на похоронах, что и свои бы с удовольствием пропустил, траурных впечатлений мне и без них хватило. Но первая из бывших моих жен работала тогда в Доме литераторов — и подсказала мне (оказалось, некстати), чтобы, поднявшись на сцену, присел я хоть на минутку на свободный стул рядом с Павликом.
Я так и сделал. Но сразу почувствовал себя рядом с Павликом посторонним: он ко мне и не повернулся, сидел профилем. И я счел бы это глубокой скорбью, не обрати потом внимания на те объятия и поцелуи, какими встречал он пришедших на панихиду после меня бывших детей Переделкина — и Чукера в первую очередь.
С Павликом мы дважды жили в одном доме — на Лаврушинском и в районе метро “Аэропорт”.
Павлик с детства давал понять, что хочет стать писателем. Ему лет одиннадцать было, когда впервые опубликовался он в “Пионерской правде”. И литературным курсом двигался дальше. Помню, как приехал я в Переделкино к родителям встречать новый пятьдесят девятый год — и утром на перекрестке мы с отцом встретили Павлика: в начищенных иностранных мокасинах спешил он на станцию, сказал, что в газете “Труд” сегодня напечатан его рассказ.
Когда оказалось, что большинство переделкинских детей так или иначе оказались причастными к литературной работе, я шутил, что Павлик у нас старейший писатель, как Ольга Форш.
Ольгу Форш привезли однажды на моей памяти из Питера — открывать писательский съезд (то ли в Кремле, то ли в Колонном зале), — она уже от старости не могла идти, ее поддерживали под руки несколько человек. И, когда переводили ее через фойе, один из национальных писателей спросил у остроумца Эммануила Казакевича, кто это. “Фадеев, — ответил он им, — уже напился”. И нацмены между собой громко зашептали: “Фадээв, Фадээв, Фадээв”.
Казакевич относился к Фадееву с большим пиететом — у него в незавершенном романе про Марину Цветаеву есть эпизод, где Фадеев с Пастернаком встречаются и беседуют на границе их дачных участков. Но не пошутить было выше сил Эммануила Генриховича.
Павлик печатался и в “Юности”. Помню название его рассказа — “Жадная Катя”. Самого рассказа я не читал, но был свидетелем, как он тратил гонорар за него.
Я гостил на зимних каникулах у товарища из школы-студии в Ленинграде, и как-то получилось, что почти всю ночь, выпивая с ним на кухне, для успокоения нервов чистил картошку — и начистил ее чуть ли не ведро. А утром к нам заявились Павлик и Саша Авдеенко, оба тогда — студенты факультета журналистики. Павлик на полученные за рассказ деньги устроил вояж в Питер. Мы покормили студентов картошкой — и отправили жить в Комарово, на дачу к Максиму Шостаковичу: здесь их поселить мы не могли, у товарища не я один из москвичей гостил.
Названия второго рассказа я не помню, но опять помню, как расходовали гонорар — пропивал его Павлик с моим другом Геной Галкиным. Автор рассказа с ним вовсе не дружил, но был наслышан о том, что Галкин может выпить невероятное количество водки, — и ему, как писателю, наверное, хотелось проверить слухи, а заодно и собственные алкогольные возможности.
Загул Павлика с Галкиным пришелся на пору, когда мы все служили в агентстве печати “Новости”.
Павлик пришел в АПН раньше, чем я, но из иностранной редакции пришел в союзную информацию (единственную редакцию на русском языке) на мое освободившееся место — редактора отдела искусства и культуры, которым заведовал наш переделкинский друг Александр Авдеенко-младший. С этого места он и ушел на вольные хлеба, в писатели. Мне рассказывали, что Валентину Петровичу понравилась заметка сына про Ильфа и Петрова, где упоминался мальчик, игравший на глазах у Евгения Петрова возле дачи: “Этим мальчиком был я”. И папа отсоветовал сыну терять время на журналистику.
Я без интереса относился к писательству Павлика, пока он сочинял детские книжки под названиями вроде “Девочка и белочка”. Но, когда мы снова стали жить по соседству на “Аэропорте”, он дал мне прочесть взрослую прозу про выпавшего за борт матроса, оказавшегося в открытом море. Проза напоминала прозу Валентина Петровича. И я не мог для себя сразу решить, достоинство это или недостаток. Всего проще сказать о подражании, но я же не критик — я же и сам пишу (и когда пишу, невольно взвешиваю свои возможности, смогу я так или не смогу).
Я был однажды на обсуждении прозы Павлика, где все присутствующие хвалили тексты Катаева-младшего — и возмущались критикой, неспособной оценить такого великолепного писателя. Как, значит, богата наша литература, если бросается такими талантами.
Но ничего за похвалами не последовало.
Прозу Павлика похвалил и такой строгий ценитель, как Семен Липкин, тоже посетовавший на то, что Павел Катаев по-настоящему не замечен. Но и с мнением Липкина не посчитались.
Вместе с тем Павлик смолоду жил писательской жизнью, по-взрослому общался с Лидией Корнеевной Чуковской, дружил с тем же Липкиным, комплексом непризнания не страдал.
Когда жили мы в одном с Павликом кооперативном доме, я иногда заглядывал к нему. Продолжения детского приятельства не возникало, но старый товарищ бывал неизменно гостеприимен, и в трудные минуты я его гостеприимством пользовался.
11
В одно из тяжелых для меня воскресений я сидел не помню уже на каком этаже в его однокомнатной квартире. И, хватив джину (или виски), разглагольствовал о литературе, делая вид, что серьезное чтение принадлежавших Павлику книжек — такое же увлекательное занятие, как и то, от продолжения которого я только что из деликатности отказался.
И тут звонок в дверь.
Входят Валентин Петрович — светлый костюм, звезда Героя Социалистического Труда (как цветок в петлице) — и ослепительная Эстер Давыдовна (я не Катаев, названия деталей женской одежды не знаю, мне достаточно общего впечатления). Эстер Давыдовна объяснила Валентину Петровичу, кто я, — он показал ладонью в пигментации, какого от пола роста он меня помнит (мне при нашей оказавшейся последней встрече было за сорок).
Сразу же выяснилось, зачем на летнем пиджаке геройская звезда, — с утра они ездили доставать дочери Жене железнодорожный билет на курорт: в разгар лета герою иного труда, кроме социалистического, и не уехать из Москвы; удивительно, что многие из не отмеченных звездой все равно уезжают.
