Отец, конечно, так и не собрался ничего вспомнить для этого сборника — к тому времени он уже отвык что-либо делать к поставленному сроку. И мне жаль было, что неизвестным остался эпизод с подаренной ему Твардовским в тридцать восьмом году книжкой, когда жили то ли в Малеевке, то ли в Голицыне, где тоже были дома творчества наподобие переделкинского. Надпись на книжке была предельно короткой: “Тов. Нилину” — без всяких там “сердечно”, “с пожеланием…”. Я поэтому и спросил — зачем тогда вообще подписывать книжку? Отец объяснил, что за такой надписью — время. Если бы замели кого-то из них одного, второй бы особенных неприятностей не имел — ни к чему не обязывала сухая запись ни дарителя, ни принявшего подарок. Отец и любил у Твардовского одно стихотворение: “Что ж ты, брат? Как ты, брат? Где ты, брат? На каком Беломорском канале?” Я эти строчки впервые дома и услышал. И еще всегда в доме моих родителей часто вспоминался Твардовский в связи с его советом: немедленно, если клонит ко сну, лечь — и на пять минут заснуть.
Я и в своей нынешней семье каждый день говорю: “Прилягу по методу Твардовского” — и действительно, всегда помогает: если только лечь немедленно, встаешь бодрым.
Сергей Сергеевич, впрочем, вспомнил про отвергнутую рукопись, чтобы сказать: зато новые вещи он прочел “с белой завистью”. И появился повод опять выпить за юбиляра.
В общем, когда Андрюша, уже ставший студентом института кинематографии, пригласил меня к ним в гости на московскую квартиру (не ту роскошную, пятикомнатную, на проспекте Мира, где я, кстати, никогда и не был, а весьма скромную, двухкомнатную, кажется), я уже был сыном друзей семьи. И со мною все разговаривали как со своим человеком.
Мы пили чай — Виргиния Генриховна, Андрей, Котя и я, — когда вернулся со службы Сергей Сергеевич.
Мне бы тогда и в страшном сне не приснилось, что не пройдет и трех лет, как окажусь я на факультете журналистики — и буду проходить практику в разных газетах, а в двух московских короткое время и поработаю.
Писателем я тогда тем более быть не собирался. Писателем мне, выросшему в Переделкине, никогда не хотелось быть — не мог себя представить пишущим часами за столом. До сих пор представить себе не могу, чтобы водить пером часами. Я никогда и не сидел за письменным столом над чистым листом — сидел (и то долго не выдерживал) за пишущей машинкой, а сейчас (несколько дольше) за компьютером, с которым мы начинаем постепенно понимать друг друга.
Я не хотел быть ни писателем, ни журналистом, но искренне считал, что писатель все-таки важнее журналиста. И, когда в пятидесятом году попал поздней осенью на футбол с отцом и его приятелем, главным редактором “Комсомольской правды” Дмитрием Горюновым (Димкой Горюновым, как называл его отец), не сразу разобрался, что “Димка” в общественной иерархии стоит выше моего родителя. Мне бы обратить внимание, что билеты на финал Кубка СССР достал (иначе тогда про билеты на такого значения матч и не говорили) Горюнов — и не два, не три, а четыре (с нами на стадион “Динамо” пришел и свояк “Димки” — полковник авиации). Тогда я подумал, что отец просто не интересовался футболом, а то бы и сам достал билеты. Однако дальше Горюнов стал рассказывать, пока пробирались мы на свои места, на какой верхотуре сидел он в прошлом году на семидесятилетии товарища Сталина — и отец какую-то шутку на этот счет хотел сказать, но шутка, я сразу почувствовал, остроумной не получилась.
После футбола старшие товарищи выпивали в до сих пор сохранившемся здании, окнами на стадион Юных Пионеров, — заведение называлось фабрикой-кухней.
Потом проводили Горюнова — он жил в том же “правдинском” доме, что и Борис Горбатов, — и двинулись к себе на Беговую (угол с Хорошевским шоссе), — и отец, чем-то уязвленный, твердил всю дорогу, что дела его (и наши, всей семьи, соответственно) скоро поправятся — и все тогда поймут…
Подобные слова я позднее сам часто говорил в пьяном виде, но если отцовские дела и на самом деле, пусть лет через шесть-семь, поправились, то мне, видимо, еще предстоит подождать.
Отца таким пьяным больше не припомню.
И с Горюновым никогда больше не встречался.
Однако услышал о нем опять в связи с футболом.
Рассказывал будущему писателю, а тогда сотруднику Телеграфного агентства Советского Союза Жоре Вайнеру о своей поездке в Ленинград со знаменитым Валерием Ворониным и о том, как остолбенел при виде футболиста номер один игрок, недавно переведенный в “Зенит” из низшей лиги (впоследствии, между прочим, тренер сборной СССР). И добавил для выразительности: “Ну представь, Жора, что к тебе домой пришел неожиданно Лев Толстой!” Но Жора сказал, что ему заманчивее кажется представить визит к себе их (ТАССа) генерального директора Горюнова.
3
Мы слегка посмеивались над слабостью нашего друга Александра Авдеенко — приносить в пивную на Серпуховке завтрашний номер своей газеты (после университета он работал в еженедельнике “Литература и жизнь”).
Мне почему-то не нравилась такая игра — что завтрашний номер мы прочтем уже сегодня; мне это казалось чем-то вроде сегодняшней видеозаписи, выдаваемой за прямой эфир.
Но, когда с завтрашним номером “Литературной газеты” пришел к себе домой ее главный редактор Сергей Сергеевич Смирнов — и, еще пальто не сняв, со своей открывшей ему очень скоро двери телевидения улыбкой голливудского героя протянул домашним газетные полосы, казалось, что вернулся после удачной охоты охотник, гордый добычей редкого зверя.
Разумеется, я знал в тот момент, что редактор этой газеты — примечательная в кругу коллег фигура.
Кроме того, мог ли я, живший в Переделкине, не знать, что прежний редактор (и он тоже жил в нашем поселке) Всеволод Кочетов — ретроград, а с назначением Сергея Сергеевича связывают самые смелые либеральные надежды.
Либеральные надежды новый редактор оправдал, но в должности больше года не удержался.
А пока он показывал Андрею на внутренней полосе какую-то шпильку, подпущенную Сергею Михалкову. Сын Михалкова Андрон Кончаловский учился с Андрюшей вместе во ВГИКе — “самый талантливый человек на нашем курсе”, говорил про него Андрей и шутливо выговаривал отцу за излишнюю строгость к папе однокурсника.
Котя — ученик первого или второго класса — сидел с безмятежным видом за столом. Но мне как своему человеку весело рассказывали, что сегодня учительница приветствовала Котин приход на урок словами: “Вот явился наш неряха”. Чувствовалось, что Константин все равно любим всей семьей. Я тогда и проникся к нему симпатией — из чистой солидарности: французская школа Андрюши вряд ли была бы мне по плечу, а замечаний от учителей обыкновенной школы я наслушался не меньше Котиного.
