прикрывал здесь свой страх, но вдруг на Афанасия упал красный свет. Раздался оглушительный топот – по коридору будто шагала целая толпа. Савка вскочил и попятился к стене. За дверью стало светло – дерганный свет исходил от факелов, в проем всунулись круглые улыбающиеся рожи – рты до ушей – будто черти, живущие за печкой выползли на свет божий. Пляшущий свет искажал и без того страшные лица – кособочил, увеличивал их, удлинял носы и бороды, зажигал глаза кошачьим свечением. Толпа расступилась, стоявшего столбом Афанасия сдернули куда-то, на его месте появился жуткий пузатый тролль с отрубленной головой в руке, которую он держал за волосы. Савка узнал Карамацкого и тотчас перехватило дыхание, будто на него опрокинули ушат ледяной воды.
Что-то противилось внутри, протестовало по-детски, как когда-то в пыточной избе Мартемьяна Захаровича. Савка стал молиться, но слова молитвы забылись уже на втором предложении, мыслей не было, у него задрожали губы.
Карамацкий между тем приближался, насколько это было возможно в узкой комнатушке, с ним приближались и страшные круглолицые с улыбками до ушей. Кто-то поднял факел и красный свет выхватил всех. Голова, которую сжимал Карамацкий была вся в гематомах, ожогах и кровоподтёках. Кто-то грубо схватил Савку встряхнул, обыскал и он увидел прямо перед собой лицо полковника, которого боялся весь разряд.
– Братец, стало быть? – дыхнул на него густым перегаром полковник.
– А… аз… еже бо… конюх, – промямлил Савка.
Полковник кивнул, продолжая с любопытством разглядывать Савкино лицо.
– Амо ево, в пыточную, Осип Тимофеевич?
Карамацкий протянул руку, схватил Савку за волосы, дернул его голову набок.
– Ведаешь, голубь, яко мы с тобою поступим? Мы тебя посадим на особый кол. Токмо во-то дождемся твоего братца, дабы слышал он и зрил твои мучения.
Полковник стукнул Савкиной головой о стену.
***
Весь вечер Завадский сидел в молчании, а когда наступила ранняя ночь, встал у окна и около часа смотрел во вьюжистый сумрак, после снова опустился на лавку у стены под полотнищем с вышитыми северными узорами, обрамлявшими голову китайского водяного оленя, и при свете одинокой свечи сидел около двух часов глядя перед собой. Свеча догорела и погасла, Филипп сидел в темноте, пока не заглянул Данила, который даже не сразу увидел его. Он зажег новую свечу, Завадский молча поднял на него взгляд.
– Воротилися Егор с Бартоломеем, – тихо, по-домашнему сообщил Данила, присаживаясь на лавку у стола, – шарили по кабацким дворам, особливо засиделись в заречье идеже ярыжья шваль алкашествует. О деяниях в остроге ни слуху ни духу, онамо [там] сказывают с Маковска и Кети призвали стольников в Томский острог.
– Розыск. – Догадался Завадский.
– Да давеча вышли по Томи и Ушайке отряды…
– Засады на дорогах.
– На Ачинск покамест можно уйти, Филипп.
Завадский промолчал.
Данила склонил голову и сидел так около минуты, потом посмотрел на Завадского, спросил:
– Разумеешь он паки жив? Индо не изувечен непреоборимо [необратимо]?
– Карамацкий не так глуп, чтобы его убивать, пока он полезен как приманка.
– Приманка?
– Мое условие воеводе – живой и здоровый он встречает меня на дозорной башне. Но… Я не знаю, насколько ум Карамацкого сильнее его безумия.
– Ежели не будет его на башне… стало быть, уйдем.
Завадский коротко кивнул.
– А по-иному?
– Я пойду один…
– Как?!
Завадский вздохнул.
– Я еще не придумал.
– Опомнись, брат! – рассердился Данила. – Еже зде думати!
– Иди спать, Данила.
Верный рындарь посмотрел на Завадского, будто оценивая его состояние и пошел из избы, но перед тем как выйти, сказал:
– Хочешь али нет, обаче ежели удумаешь дурить, я пойду с тобой.
– Нет, Данила. – Сказал Завадский. – Будет только хуже.
Данила окинул его хмурым взглядом и ушел, а Филипп продолжил в одиночестве сжигать часы в тяжелых ночных думах.
Где-то вдали уже голосили первые петухи, наступал новый день и всего двое суток оставалось до субботы, когда – либо ничего, либо еще хуже и совсем крошечный, сотканный его страстным желанием призрачный шанс.
Когда за оконцем забрезжил розоватый рассвет, Завадский резко встал, упер руки в дубовую столешницу, прищурился, зашевелил губами, глядя на недоеденную луковицу, затем брови его поползли наверх.
Выглянув из избы, он приказал караульному позвать Акима и Данилу.
Сонные братья пришли через пару минут.
– Отправьте людей, чтобы срочно сыскали купца Пеликана или десятника Боброва, – сказал им Завадский, – кого быстрее найдете – неважно. Главное передайте им, что я хочу сегодня встретиться с Истомой.
***
Весь день потратили люди Завадского на поиск Истомы, да все бестолку. С трудом нашли только уже вечером купца Пеликана, а Кроля Боброва и вовсе не сыскали. Да мало того – Пеликан упирался, говорил что знать не знает никакого Истому. Разъяренные люди Завадского схватили его за шкирку и хотели даже избить, но Данила остановил их – присел рядом с Пеликаном на лавку и заговорил с ним по-братски о том, что делить им нечего и что дело их общее. Данила рассказал о себе, общине и о том, как сожгли в срубах за веру его отца, мать и старшего брата и умилостивил такими речами упрямого Пеликана. Тот сдался.
По уговору следовало Завадскому прибыть к старой мельнице на краю Боголюбовки. Разумеется, там никакого Истомы не было, а только хмурые разбойного вида вчерашние казаки, стрельцы, крестьяне и холопы. Для Филиппа это не стало неожиданностью. Его посадили в розвальни, дали мешок, велели надеть его на голову. Данила и Антон воспротивились было, но Завадский остановил их поднятием руки и надел мешок. Розвальни понеслись и примерно через час остановились. С Филиппа сняли мешок, он обнаружил перед собой большой двор на краю леса, там горели костры, у которых толпились вооруженные разбойники. Над ними возвышалась на холме просторная изба с какими-то пристройками.
Завадского ввели в нее. Истома сидел в большой горнице в новом военном кафтане в окружении разбойного вида охранников. На столе стоял чан с узваром, кувшины, обилие снеди – жареное мясо, рыба, пироги, пряники, соленые грибы в кадках, калачи и горшочки с гречневой и пшённой кашей. Было не совсем чисто, хотя из светлицы доносились приглушенные женские голоса. Истома поднялся навстречу Завадскому и по привычке проницательно, не моргая глядел ему в глаза будто пытался прочесть мысли.
– Ты помнишь, еже я давал обещание отсекнуть тебе голову, елико встречу тебя еще раз на своей земле?
