Савки, Филипп кое-как управляя парой, только в ночь добрался до условного места, где поджидали его Данила с Антоном. Завадский был не в духе, молчал, рассказал только о том, куда подевался Савка, и велел по прибытию немедленно искать новые места для укрытий.
Последнему удивился Данила.
– Все изместья меняем, Филипп?
– Все.
– Почто же?
Завадский не ответил, а Антон сидевший рядом с Филиппом потянулся вперед и дал управлявшему лошадьми Даниле легкий подзатыльник.
– Дурень! Топерва у них тот, овый о нас все ведает! – сказал он, после чего воцарилось тягостное молчание.
***
На следующий день Завадский встретился с Артемьевым на заброшенном зимовье кочевников в сосновом отъемнике примерно в десяти верстах к северу от Томского острога. Артемьев якобы дознавался по следу беглых холопов, учинивших расправу над земским бурмистром в Волочаевской сепи, продолжая исполнять поручение Карамацкого. Надо признать бунты и убийства купцов и даже приказчиков в небольших острогах охватили весь север разряда от Томска до Кети. Даже Завадский слышал о них, едва ли не каждый день.
Подполковник выглядел спокойным и расторопным, Филипп с самого утра был задумчив и хмур.
– Воевода признает тебя новым полковником. – Сказал Завадский подошедшему Артемьеву.
Тот заглянул ему глаза.
– Благая весть. Обаче я хотел бы услышать сие от него.
Филипп покачал головой.
– Встреч с ним больше не будет. Слишком опасно. Теперь все общение только через его помощника.
– Я же рискую своей шкурой.
– Мы все рискуем, но ты получаешь больше всех.
– Ты еже сице зело сердит? – улыбнулся Артемьев. – Какой помочник?
– Афанасьев.
– Еже истынь [друг]. Афанасий верный пес его. Сойдет! Собавь [объяви] нам встречу.
Завадский посмотрел в глубину леса, неохотно кивнул.
– Во-ся! Сие годе! – хлопнул его по плечу Артемьев и вскочил на коня, которого подал ему Бартошников. – Не тяготись, Филипп, буде мало потом и твоя лихва [прибыль]! Паки повечеряем с тобою!
Завадский остался один. После вчерашнего случая с Савкой он решил не брать никого с собой на такие встречи. Он поглядел вслед поскакавшим по просеке Артемьеву с Бартошниковым и двинулся было следом, однако далеко уйти ему не удалось – сделав несколько шагов по округлой полянке, вырубленной для зимовья, из лесу со всех сторон со страшным нарастающим криком выскочили на него разномастные всадники – не то холопы, не то казаки, а более всего похоже – разбойники. Они принялись бешено кружить вокруг него, поднимая снежные вихри. В окутавшем снегу мелькали конские морды, зажатые в руках ножи, батоги. Внезапный удар свалил Завадского с ног. Он тотчас вскочил, но очередной удар батога даже через бушлат больно ожег ему спину.
Он упал на колени, топот копыт утих, снежная круговерть оседала, обнажая силуэты опьяненных анархической силой вчерашних невольников – служилых и холопов. Многие из них спешились, и открыв рты с любопытством предвкушающих кровавую потеху простолюдинов глядели на захваченного купца. Завадский поставил ногу, чтобы подняться, но удар кулаком в лицо снова опрокинул его. Сев кое-как на колени, он увидел крупные капли собственной крови на снегу. Надвинулась тень. Перед ним топтался тяжелый конь в малиновой попоне, на котором восседал Истома.
Завадский прошелся взглядом по его расписным красным сафьяновым сапогам с загнутыми носами, заправленным в них шерстяным ноговицам, роскошному темно-синему суконному кафтану с золотыми нашивками. Лицо Истомы с его неизменным проницающим взглядом вкупе с прямой осанкой делали его похожим чуть ли не на римского императора из какой-нибудь пафосной эпопеи. Очевидно на его новое войско, все это производило впечатление, но Завадский не сумел удержаться и растянул окровавленные губы в улыбке.
– Эти шмотки тебе не идут, – сказал он плюнув кровью в снег, – в лаптях и драном зипуне ты выглядел каноничнее, а в этих похож на ряженую обезья…
Договорить Филиппу помешал очередной удар. Сразу же его схватили, и снова усадили на колени. Истома уже спешился и опустился на одно колено перед ним.
Шею Завадского кто-то прижал отточенным лезвием сабли, надавив сзади коленом и вынуждая держать голову прямо. Он видел две руки в перчатках по обе стороны от своей головы.
– Быстро ты забыл, что я сделал для тебя. – С трудом проговорил Филипп, стараясь не двигать головой и шеей, но ходивший кадык неприятно скоблило лезвие.
Истома как обычно немигающе глядел ему в глаза.
– Я не забыл. Но я не забыл и то, еже ты заставил меня сделать.
– А ты думал что я тебе сраный волшебник? За все надо платить.
– Ты платил?
– Всю свою жизнь.
– Обаче видать, того мало.
– Что тебе нужно?
– О сем тократ [только что] ты толковал зде с псом Карамацкого?
Завадский криво улыбнулся.
– А что у него спросил? Кишка тонка?
Истома сделал знак глазами куда-то наверх и лезвие слегка погрузилось в шею. Завадский почувствовал сладко-жгучую боль, теплая струйка потекла по шее и ниже под бушлат и рубаху по ложбинке между грудными мышцами.
– Ты упрекнул меня будто позабыл я о том, еже сделал ты для меня. Обаче винись ведать еже година [время] зде ныне не будет прежней. И нам ижей – дом и мы зде домовиты [хозяева]. Аки [если] ты встал на сторону наших ворогов, то бысти тебе ворогом единако [также]. Хочешь моей возблагодарности – вот она тебе! – Истома щелкнул пальцами, легко поднимаясь на ноги.
Лезвие убрали с шеи Завадского. Он тотчас приложил руку к раненой шее и тоже поднялся. Отняв руку, Филипп поглядел – вся ладонь в крови.
– Бери своих людей и уходи прочь из Томской земли. Понеже [поскольку] в другой раз я отсекну тебе голову.
– Ты ничего не знаешь.
– Негли [может быть] – вашей мышиной возни. Но большие алкания [желания] твои – тайна невеликая. – Сказал Истома, заложив руки за спину. – Обаче я не хочу ни смерти твоей, ни войны с тобой.
Сам безоружный, но в окружении молчаливых вооруженных головорезов он выглядел зловеще.
Завадский достал платок, приложил к шее и двинулся на толпу.
– Ты ошибаешься, – произнес он, проходя мимо Истомы.
– Егда стань нашим братом! – крикнул Истома, оборачиваясь.
Завадский остановился перед расступившейся толпой, оглянулся.
– То есть твоим слугой?
Истома подошел к нему, глядя в глаза.
– Слуга ты ныне. А братьев я не убиваю.
– Вранье! Ты мыслишь как они и потому
