– Так что же мне делать, государь? – спросил я. – Почему же не угодно вам позволить, чтобы я остался здесь и, как Симон, помогал вам нести ваш крест?
– Нет, Сарранти, повторяю тебе, мне нужен во Франции верный человек, который бы сказал тем из моих верных последователей, которые еще не продались ни Бурбонам, ни иноземцам, чтобы они обо мне больше не думали.
– Но зачем же это, государь?
– Потому что я, как древние римские императоры, кажусь людям каким-то божеством, взирающим на них с высоты своего огненного неба. Ты поедешь к ним и от моего имени скажешь им: «Теперь вспоминайте об императоре только затем, чтобы знать, что он любит и ободряет вас. Но у него есть сын, которого чужие люди воспитывают, может быть, в ненависти к нему, а может быть, только в неведении о его делах. Так думайте только об этом сыне!»
– Да, да, государь, я передам им это!
– Но при этом ты должен прибавить: «Вы можете рисковать его детским покоем только в случае такого заговора, в успехе которого вы будете уверены».
– Государь, я передам и это!
– Объясните им, Сарранти, что в этом моя главная воля, мое политическое завещание. Скажите им, что я серьезно и раз и навсегда отказался от престола, но отказался только в пользу моего сына.
– Слушаю, ваше величество.
– И вот еще одно обстоятельство, которое может быть полезно для тех, кто захочет вырвать его из рук австрийцев. Слушай и запомни…
– Какое именно, государь?
– Сын мой живет теперь в одном лье от Вены, в замке, в котором сам я жил два раза. В первый раз это было в 1805 году после Аустерлица; во второй – в 1809 году после Ваграма. На этот раз я прожил там целых три месяца… Он живет в правом флигеле, который я тогда выбрал для своего частного жилого помещения… Странно!.. Но это может быть и так!.. Его спальня, может быть, устроена в той самой комнате, в которой спал и я… Вы это там хорошенько разузнайте…
– Слушаю, государь.
– И нужно это вот почему: я очень любил тогда гулять рано по утрам, а иногда и поздно ночью по саду замка. Но для того, чтобы пройти туда, приходилось идти через аппартаменты и приемные, в которых вечно толпились придворные и просители. Чтобы избавиться от них, я устроил потайную дверь на лестницу, но делали ее не архитекторы, а мои гениальные офицеры. Она проделана в уборной комнате и замаскирована большим зеркалом. Стоит нажать один из выступов резьбы в раме, она отпирается и открывается ход на лестницу, которая ведет в маленькую оранжерею, а оттуда – в сад. Так понимаешь, Сарранти? Сына моего стерегут, разумеется, и день, и ночь; но, может быть, ему удастся бежать через эту дверь, добраться до парка, где его ста нут ждать преданные люди, а оттуда с ними – на границу.
– Да, да, понимаю, государь!
– Вот тебе план замка Шенбрунн. Я начертил его сам сегодня ночью. Флигель, в котором я жил, нанесен здесь во всех подробностях: спальня, кабинет, уборная… Вот они, а вот и рисунок зеркала. Выпуклость, на которую надо нажать, – вот здесь. План этот подписан мною. Постарайся скрыть его от английских шпионов.
– Будьте спокойны, ваше величество. Им придется скорее убить меня, чем получить этот план.
– Нет, ты постарайся остаться жив и не выдать плана. Это будет гораздо лучше!.. Постой!.. Это еще не все…
Император достал из-под своей кровати шкатулку, в которой был миллион золотом, взял оттуда триста тысяч франков и дал их мне.
– Что прикажете мне сделать с этими деньгами? – спросил я.
– Я даю их, разумеется, не тебе, господин корсиканец! Я только доверяю их тебе, Цинцинат, доверяю на издержки по делу, а употреблять их ты будешь, как сам найдешь нужным. В руках дурака триста тысяч франков – пустяк, но в руках человека умного – это целый клад! Мою первую итальянскую кампанию я провел с двумястами тысячами экю, которые лежали в чемодане в моей карете, а приезжая в лагерь, я раздавал по четыре луидора каждому из генералов.
– Ваше величество, я могу поручиться вам за одно: деньги эти будут употреблены, разумеется, не гением, но зато человеком, несомненно, честным!
– Если бы тебе пришлось бежать… Это, Сарранти, запомни хорошенько!..
– Я слушаю, государь!
– Мне хотелось бы, чтобы в случае опасности ты бежал в Индию. Там в свите Рунджет-Сингха-Багадура, магараджи Лахора и Кашмира, ты встретишь одного из моих преданнейших слуг, генерала Лебастарда де Премон…
– Точно так, ваше величество.
– Я послал его туда в 1812 году, во время моей войны с Англией, чтобы возбудить против нее Восток, как сделал это сначала в Египте. Ему не удалось ни возбудить второго восстания, ни создать для Рунджет-Сингха роли Типо-Сагиба. Между тем начались наши неудачи, и я упустил Индию из вида. Но, очутившись здесь, я получил от моего верного посла известие. Он поступил на службу к индийскому князю, но в душе остался моим преданным слугою. Если тебе придется бежать, Сарранти, – беги к той общей кормилице и воспитательнице рода человеческого, которую называют Индией. Деньги, которые у тебя, может быть, останутся от этих трехсот тысяч, раздели с Лебастардом пополам. Этот честнейший человек был небогат и, кажется, оставил во Франции маленькую дочку. Будь я еще императором, мне следовало бы самому позаботиться о ее воспитании… Так вот почему я донес на тебя, Сарранти, вот почему прогоняю тебя, вот почему прошу, чтобы тебя отослали обратно во Францию! И чем скорее, тем лучше, – пони маешь ли ты, злодей? Так пусть же с этой минуты не будет между нами ничего общего до тех самых пор, пока ты не очутишься там!
Он протянул мне руку, и я горячо поцеловал ее.
На другой день я уехал.
Через некоторое время я очутился во Франции. Я знал, что мне, как и всем, приезжающим с острова Святой Елены, предстоит самый тщательный полицейский надзор.
Все знали, что я беден. Триста тысяч франков, которые были у меня, могли возбудить подозрение. Я разыскал вашего брата и рассказал ему о моем положении. Он вы дал меня за воспитателя своих детей и посоветовал обратиться к вам, чтобы вы поместили мои триста тысяч франков. Что было между нами, вы уже знаете.
С тех пор, как я возвратился со Святой Елены, про шло уже четыре года, и я все жду возможности служить императору, как он сам того пожелает. Восстание уже подготовлено и организовано. Вспыхнет оно не сегодня – завтра. Назвать вам вождей его я не могу, потому что их тайна мне не принадлежит, – но могу вас уверить, что это одни из самых блистательнейших имен империи, и завтра они поднимут руку на восстановленное величие Бурбонов!.. Удастся нам или нет, – это ведает судьба… Если удастся, – бояться нам нечего, потому что тогда властителями будем мы; а не удастся, – нас ждет тот самый эшафот, на котором погиб Дидье. Вот поэтому-то я и просил вас взять те триста тысяч франков от нотариуса обратно и, если можно, не золотом, а бумагами.
Если вы боитесь, что будете скомпрометированы, то я сегодня же напишу вам, что важные дела вынуждают меня расстаться с вами, и, если восстание не удастся, я стану спасаться, как сумею.
Если же, наоборот, вы захотите быть мне полезны до конца, то дайте мне Жана. Он человек честный и верный. Пусть завтра он весь день держит наготове двух оседланных лошадей и на каждую из них положит по мешку со ста пятьюдесятью тысячами франков. По всей дороге до Бреста у нас есть друзья, которые нас спрячут. В Бресте я сяду на корабль и, по приказанию моего государя, уеду в Индию, в Лахор к генералу Лебастарду де Премон.
Вот все, что я хотел сказать вам, добрейший Жерар. Теперь жизнь моя в ваших руках. Не торопитесь отвечать мне. Я пойду теперь к себе привести свои дела в порядок, сожгу бумаги, которые могли бы компрометировать меня, а через четверть часа вернусь за вашим ответом.
Говоря это, он встал и затем ушел.
В то мгновение, когда за ним затворилась дверь, из соседней комнаты вышла Орсола. Само собою разумеется, что она слышала каждое слово нашего разговора.
Я знал, что она и Сарранти ненавидят друг друга, и совершенно приготовился к тому, что она не захочет ему помочь.
– Ты слышала, Орсола? – спросил я ее.
К моему величайшему удивлению, она тотчас же мягко ответила:
– Разумеется, и, по моему мнению, надо сделать то, о чем он просит.
– Как? – озадаченно спросил я.
– Очень просто. Я хочу этим сказать, что надо дать Жану двух лошадей и молить…
Она хотела сказать Бога, но запнулась и тотчас же поправилась:
– Надо молить черта, чтобы ему его дело не уда лось, потому что никогда не представится нам лучшего способа сделаться миллионерами.
Я задрожал и побледнел.
– О! – вскричала она. – Я думала, что это дело решенное и что нам о нем и разговаривать нечего.
С некоторых пор она начала употреблять со мною повелительный, не терпящий возражений тон и теперь заговорила именно этим тоном.
– Вы должны побеспокоиться только об одном, – сказала она, – возьмите у него вашу расписку. Времени терять нечего. Я сейчас найду и пошлю его к вам, а остальное – мое дело.
