знакомым нам учебникам Альбумазара и Алькабиция, причем, если второй давал материал в сжатой форме, то первый обладал очевидными энциклопедическими достоинствами и притязаниями. Понимая минусы такого объема Альбумазар создал и краткую версию, которую мы тоже уже встречали под названием «Цветы Альбумазара»: это «Малое введение» перевел Аделард Батский, а Альбумазара иногда величали неудобопереводимым на русский magnus introductor[620].
Скот знал кому подражать. При всей простоте названия, оно отсылало к авторитетам и одновременно придавало всему дальнейшему изложению стиль и форму. Фридрих II тоже называл свой modus agendi, то есть, собственно, стиль, proemialis, «вводным». Но амбиции астролога намного шире и масштабнее. «Введение» состоит из пролога и трех «книг» libri: «Книга четырех частей» (Liber quattuor distinctionum), «Книга о частностях» (Liber particularis) и «Книга о физиогномике» (Liber physonomie). Пролог масштабен, это творческая переработка «Светильника», Elucidarium, богослова XII века Гонория Августодунского[621]. Здесь астрология вписывается в респектабельный контекст христианских знаний. Первая из этих книг заставляет подумать о страсти схоластов все делить и ранжировать[622], но, возможно, отсылает и к «Четверокнижию» Птолемея, Tetrabiblos, и к четырехчастной структуре «Философии» Гильома Коншского. «Книга о частностях», думаю, намекает на creature particulate, «отдельные творения», о которых Скот пишет, отличая их от материи, хаоса, мироздания в целом[623]. О них-то и повествуется здесь «по отдельности», particulariter. Третья книга, как нетрудно догадаться, посвящена особому роду знания о человеке — физиогномике. Не открыв ее и не придумав, Михаил Скот все же стал первым средневековым автором, посвятившим ей полноценный трактат.
XIII век богат на масштабные энциклопедии. Некоторые из них, например серия из трех основных сочинений Роджера Бэкона для Климента IV (1265–1268), написаны так быстро, что это с трудом поддается какому-либо объяснению. «Введение» целиком связано с Фридрихом II, и мы можем в целом отнести его к 1227–1235 годам. Ничто, однако, не противоречит тому, что работа началась раньше и обрела форму в эти годы. Пролог упоминает Иннокентия IV (1243–1254), а в конце «Физиогномики» фигурирует 1256 год. Обе эти даты противоречат друг другу и стихам Генриха из Авранша, удлинняя жизнь астрологу, не говоря уже о заклятом враге Штауфенов. Единственное объяснение, приходящее мне в голову, состоит в том, что «Введение» подверглось какой-то редакторской правке или как минимум переписыванию в среде, близкой курии, что, как мы видели, не противоречит общей исторической канве.
«Введение» переписывали и читали мало. Но некоторые его части ходили по отдельности. Отметим в этой традиции текста главное.
1. Нет ни одной рукописи, где все три книги собраны вместе.
2. Первая книга циркулировала, в том числе, отдельно.
3. Первые две книги дошли под одним переплетом, в одном кодексе, но первая и третья вместе — никогда.
4. Две последние книги находятся вместе в одной рукописи, в сопровождении «Теории планет».
5. Третья книга напечатана в Венеции в 1477 году в сильно испорченном виде и получила широкое распространение.
6. В составе первой книги находится относительно независимая «Книга созвездий», тоже циркулировавшая отдельно вплоть до Нового времени.
7. Все три книги «Введения» вместе никогда не входили ни в один свод в Средние века или раннее Новое время.
Михаил Скот часто повторяется, словно разжевывая одни и те же сюжеты, подольше в первой книге, покороче во второй. Однако последняя не является в строгом смысле резюме первой: астрологии в ней не много. Более того, и в «Книге четырех частей» астрология подана детально лишь в третьей части. Скот пишет «почти на народном языке», iuxta vulgare, противопоставляя этот оригинальный термин ученой словесности, scriptura. На самом деле его стиль изменчив и подстраивается под конкретные задачи. Особую разговорность он обретает, когда излагается какой-то забавный или поучительный пример, exemplum, или «опыт», experimentum, когда нужно раскрыть функционирование природы через понятные повседневные образы. Когда нужно нагнать таинственности, Скот сознательно темнит. При разборе расчетов, гороскопов, музыки, автор не скупится на техническую лексику, а богословствуя, доходит и до высокопарности.
Vulgaris не всегда означает «народный язык» в отличие от латыни. В компутистике, например, Скот выделяет «философскую» традицию, основанную на астрономии, и vulgaris, церковную[624]. Обе — латинские. Он думает о pauperes intellectu, но не щадит невежества idiotae и всех их домыслов. Для их воспитания он предлагает мнения «других» (dicunt alii), что-то вроде общей позиции, secundum artem, либо что-то сугубо свое: «а мы говорим», nos vero dicimus. Что это? Гордость схоласта? И да и нет, потому что ему хватало не только этикетного самоуничижения, но и самоиронии, подаваемой иногда не без изящества. Отвечая на вопросы императора и подавая диалог как сценку, он пишет: «На что ему отвечаю я, Михаил Скот, как бы всеми вокруг задерганный», играя словами Scottus и scottatus (видимо, итальянизм, родственный глаголу scuotere)[625]. И да и нет, потому что на «добрых моряков» он ссылается так же легко, как на «поэтов», Аристотеля или Псалмопевца, т. е. Давида как автора псалмов.
А что делать с удивительными пассажами о сексуальном поведении, которыми он открывает посвященную лично государю «Физиогномику»? Некоторые из них лежат на грани обсценного для своего времени, зато исключительно полезны для династии и при этом вполне научны[626]. Думаю, это способ разбередить любопытство совершенно особенного читателя, поэта любви и покровителя поэтов любви. А заодно повод для клирика (каковым был и оставался Михаил Скот) отбросить всякую самоцензуру, потому что он оказался в том кругу, где границы между litteratus, clericus и трубадуром не существует[627].
Михаил Скот немного режиссер. За его текстом угадываешь магистра, тот поучает, увещевает, изрекает сентенции, ученик или собеседник слушает, вникает, следует наставлениям учителя. И учитель, рассказывая о чудесах, после каждой главки подбадривает ученика: «Вот какое чудо!»[628] За всеми этими мелочами стоит языковая диалектика, порядок дискурса, в котором роли государя и его личного астролога оказываются в амбивалентном соотношении. Автор навязывает августейшему читателю свою суверенную власть над знанием, которое он сам же подает как необходимое для доброго правления. Если вспомнить пролог к «Мельфийским конституциям», опубликованным в 1231 году, пожалуй, кое-что у Скота получилось[629].
Из этих срежиссированных средствами языка отношений между политиком и профессором возникает и диалектическая оппозиция знания, которое мы склонны будем назвать книжным, и знанием на первый взгляд «народным». Эта оппозиция парадоксально соединяет в одном авторе презрение и не чуждое юмора благосклонное принятие, что-то вроде «ну так и быть». Например, расхваливая поведение петуха, Скот пишет, что тот «имеет в управлении своем десять жен, а мужчина
