и с одной совладать не может»[630]. На самом деле такую диалектику можно найти у натурфилософов предшествующего столетия: у Гильома Коншского, Аделарда, салернских мыслителей. Скот сделал из нее стиль.
В этом сознательном стилистическом выборе велик соблазн видеть нечто исторически важное: кажется, что мы стоим здесь на пороге той двери, за которой совсем скоро откроется путь к философствованию не на латыни, а на новых языках. На этом пути важными вехами стали, во-первых, энциклопедии, во-вторых, первые переводы и переложения на романские языки философских текстов[631]. Придворная среда, та самая куртуазная культура, которую мы слишком редко вообще ассоциируем со схоластикой, среда, созданная просвещенным государем и ради него поддерживаемая, этикет этого двора и этикетность литературы — все это отразилось в форме произведения Михаила Скота и в его содержании. Можно ли говорить о «вызове», который миряне бросили клирикам на поле философских баталий?[632] Все, о чем мы толковали до сих пор, подсказывает, что да.
В истории средневековых знаний Фридрих II отличается от других любознательных мирян тем, что ему недостаточно слушать поучения клириков и потом жертвовать церквям и аббатствам на благоукрашение. Полученные знания он часто подвергает проверке собственным опытом или собственными книжными знаниями[633]. Безусловно, это вызов, даже если формально мирный. Примерно как если бы сегодня глава государства объявил себя главным историком или главным географом. Участвовал ли в этом вызове Михаил Скот, придворный астролог? Можно ли считать его светским ученым? Отчасти, ведь в 1227–1235 годах он — активный сотрудник лаборатории мысли, созданной при дворе, лаборатории, которая сознательно отгородилась от влияния Церкви и клира. Но для правильного понимания картины мира «Введения» нельзя забывать, что его автор — клирик.
Фридрих II периодически возникает на страницах нашей энциклопедии. Скот ввел охоту в свою схему знаний, которая находится в одной из рукописей[634]. Государь выступает свидетелем торжества астрологии в поучительном exemplum, причем ценой ранения из-за нерадивости претенциозного врача, который не пожелал проконсультироваться с астрологом насчет правильного часа для кровопускания: опухоль на императорской ступне две недели обсуждал консилиум[635]. За советом к астрологу императору рекомендуется обращаться при возрастающей луне, когда она в человеческом, огненном или воздушном созвездии, натощак, отложив дела и в добром настроении[636]. Заключительная часть «Книги о частностях», озаглавленная «О чудесах мира», представляет собой трактат внутри трактата, формально отвечающий на вопросы, заданные лично государем. Наконец, «Физиогномика» — это набор рекомендаций и знаний о животном мире, предназначенных уже совсем не простецам, а именно государю.
Куртуазно вспоминая своего мецената, Скот не прячет и своих мыслей. Возможно, полемизируя с императором, он пишет о воздействии луны на поведение соколов, отказывающихся от еды при ущербной фазе, из-за чего хозяева считают, что те заболели[637]. В «Книге об искусстве соколиной охоты» астрология сознательно не используется для описания жизни, повадок и болезней птиц. Ощущение настоящего диалога не оставляет читателя «Введения». Но и его источники, «Светильник» Гонория Августодунского и «Драгматикон» Гильома Коншского, написанные веком раньше, тоже диалоги между учеником и учителем[638]. Вопросник, предваряющий «О чудесах мира», по большей части взят из «Книги Нимрода» и отсылает опять же к древней литературной традиции, выходящей за пределы западной куртуазной культуры, но важной для ее формирования[639]. Нимрод уверяет, что вложил всю душу в уроки Иоантону, grandi amore, toto posse, и поэтому снабдил учебник иллюстрациями. Скот точно познакомился с этим учебником в одной из ходивших в Италии рукописей, его собственные представления о структуре знаний учитывают «Книгу Нимрода», он следует этому образцу[640]. «Тайная тайных», тоже знакомая нашему астрологу, советует государю устраивать диспуты при дворе, воздавая каждому мудрецу по его статусу[641].
Учитывая все эти источники вдохновения, вопросы, дискуссии, полемику, мы со всеми основаниями можем считать «Введение» важнейшей составляющей того большого проекта, который призван был сделать Великую курию самостоятельным очагом культуры. В этом смысле латынь, «приближенная к разговорной», помогала в создании и нового языка этой культуры вместе с сицилийским вольгаре придворных поэтов[642].
И все же разделение между «светским» и «клерикальным» в творчестве и деятельности Михаила Скота грешит прямолинейностью. Будучи клириком, он по крайней мере в бытность свою в Толедо отвечал за окормление паствы и то, что называлось «заботой о душах» верующих, cura animarum, а не только за переводы научной литературы. Римская курия не могла этого не учитывать, восхваляя его таланты в 1220-х годах. Астрологию клирики критиковали, но не считали ее антицерковным знанием, поэтому и развивалась она в кругах, объединявших Церковь и мир. Когда его представляют «ученым магом» на службе государя, это следует за текстом «Книги четырех частей», где действительно можно найти немало магических рецептов и где Скот изредка сознательно строит из себя мага[643]. Однако этот образ, зафиксированный и Данте, прямо противоречит целому ряду осуждений магии внутри той же книги, в «Книге о частностях» и «Физиогномике» она почти отсутствует. Что перед нами? Вызов мирянина? Или, наоборот, «вызов клирика», оказавшегося среди мирян? Или «клирика-мирянина» в одном лице?
Легенда о Михаиле Скоте оказалась едва ли не более живучей, чем «Введение». Рукописи создавались в Италии и попали за Альпы лишь по стечению династических и иных обстоятельств. Но и в итальянской культуре трудно найти какую-то серьезную реакцию, даже если несколько писателей XIV века к нему обращались: Доменико из Ареццо, Лудовико де Ангуло, Фацио дельи Уберти. «Обожение человека» (De hominum deificatione), поэма, сопоставимая по энциклопедическому охвату и написанная в Апулии ровно в те же годы бенедиктинским аббатом Григорием Святогорцем, разделяет с «Введением» целый ряд общих тем, но в ней не найти следов диалога с Михаилом Скотом и вообще двором Фридриха II. На севере Италии, где-то между Болоньей и Пармой, в 1280-х годах астролог Варфоломей Пармский работал с «Введением», внес в него несколько небольших интерполяций, то есть редактировал чужой текст для собственных нужд и собственного творчества[644]. На севере, в Паданской равнине, авторитет Скота, видимо, сохранился до эпохи Возрождения, поэтому «Физиогномика» была напечатана в Венеции в 1477 году. Иллюстрации к созвездиям, местами довольно экстравагантные, имели такой успех, что их даже использовали для иллюстрирования «Астрономии» Гигина, написанной в I веке н. э.[645]
Размер первой книги, в разы превышающий вторую и третью, возможно, оказал целому не лучшую услугу, даже если предложенный в ней синтез разнообразных знаний о мире теоретически мог вызвать интерес эпохи великих энциклопедий. Балансирование между упоминанием довольно подозрительных идей,
