над временем и небесными телами, то к предвидению.
Рис. 21. Роза на западном фасаде церкви аббатства Сан-Дзено в Вероне. Мастер Бриолото де Бальнео. 1189. Фото О. С. Воскобойникова
10. Труды и дни Михаила Скота
Имя шотландского мыслителя уже не раз возникало на страницах нашей книги. Выяснив роль астрологии в культуре XIII века, в частности в штауфеновской Италии, мы можем теперь обратиться к этой ключевой фигуре в интеллектуальной истории двора Фридриха II.
Первая известная нам дата из жизни Михаила Скота — 1215 год, когда он в качестве каноника Толедского собора сопровождал архиепископа Толедо Родриго Хименеса де Рада (1209–1247) на IV Латеранском соборе. Родиной Михаила была Шотландия, хотя прозвище Scotus могло применяться в Средние века и к ирландцам. Судя по званию магистра, он получил высшее образование, видимо, около 1200 года, но неизвестно, чему именно и где он учился. Вокруг Родриго, одной из крупнейших фигур Западной церкви XIII века, первого примаса Испании, историка и богослова, сложился круг людей, интересовавшихся вопросами науки о природе и библейской экзегетики[572]. Родриго, как и его предшественники, покровительствовал научной и переводческой деятельности. В делегации 1215 года был и канцлер Кастильского королевства, епископ Бургоса Диего Гарсия (†1218), который посвятил толедскому примасу аскетический трактат «Планета», изданный, но малоизвестный даже специалистам[573].
Позже мы увидим, что между их произведениями и «Введением» можно найти интересные параллели. Сейчас нам важно подчеркнуть, что общение с этими людьми не только повлияло на мировоззрение Михаила Скота, но и подготовило его к профессиональной работе переводчика. Среди первых трудов на этом поприще следует упомянуть перевод с арабского на латынь трактата аль-Битруджи «О движении небес», сделанный в Толедо в 1217 году совместно с иудеем Абутеем[574]. Роджер Бэкон критиковал Скота за плагиат, однако именно такая совместная работа христиан и иудеев над арабскими текстами была типичной для переводческой школы Толедо. Стилистическое единообразие переводов Скота исключает наличие у него большого числа «соавторов», иначе мы бы увидели следы их деятельности[575].
На протяжении многих лет Михаил Скот вырабатывал свой стиль. Иногда он сокращал арабский текст, который по сравнению с его греческим оригиналом (в случае аристотелевских зоологических сочинений) зачастую многословнее и позволяет себе разного рода отступления. Индоевропейские языки далеко не всегда могут передать богатейшую арабскую синонимику, выглядевшую избыточной. Иногда Михаил Скот не понимал текст, особенно отдельные термины и имена — такое непонимание или незнание истории науки было вполне типично для его предшественников и современников[576]. Более того, и сегодня этот порок среди переводчиков не изжит — хотя бы потому, что переводчик переводчику рознь, и каждый подходит к делу с разной степенью ответственности. Иногда, и это интересно, Скот явно видел непонимание арабским переводчиком греческого оригинала. Не зная греческого языка, но владея арабским, шотландский переводчик, докапываясь до сути, прибегает к своего рода «археологии текста». Иногда он переводит ad sententiam, «по смыслу», приукрашивая фразы: добавляет слова, отсутствующие в арабском оригинале, но проясняющие содержание для латиноязычного читателя[577]. Таким способом он старался быть настоящим переводчиком, представителем престижной толедской школы.
В переводе аристотелевского сочинения «О душе» и Большого комментария Аверроэса Скот проявляет изобретательность и точность в передаче важнейших терминов. Его лексический выбор зачастую совсем не тривиален. Например, для передачи аристотелевского hoi enkrateîs (те, кто умеют управлять собой, наделены enkráteia, «самообладанием», которому учил Сократ) он выбирает слово heremite, «отшельники», что удивило бы современного филолога или философа, но, конечно, не христианина XIII века. Переводчик теряется здесь, как и в случае с аль-Битруджи, когда речь заходит об историко-культурных реалиях времени Аристотеля[578]. Нужно, однако, учитывать, что он переводил не оригинал, а перевод — и он это сознавал, не слишком доверяя своему предшественнику. Имена и технические термины подвергались серьезным метаморфозам у латинян, а до них — у арабов, сирийцев, даже у греков. Философская лексика менялась медленнее и по другим причинам. Аверроэс, читая «О душе», при всей его заботе о филологической точности, тоже должен был прибегать к «археологии текста»: не зная греческого, пользуясь двумя арабскими переводами, он разъяснял испорченный текст при помощи текста никуда не годного. Его комментарий тоже был исправлением интеллектуальной «хромоты» его современников, для которых и без того «темные» тексты Аристотеля были испорчены еще и бесконечными ошибками переводчиков и переписчиков[579].
В Толедо Михаил Скот располагал едва ли не лучшей в Европе научной библиотекой на арабском, еврейском и латинском языках. В переводе аль-Битруджи он цитирует «Альмагест» по переводу Герарда Кремонского, сделанного с арабского в отличие от анонимного сицилийского перевода, имевшего меньшее распространение. Еще важнее то, что он был в эпицентре научной жизни своего времени. Неслучайно он начал свою деятельность с перевода произведения, бывшего своего рода литературной новинкой, написанного в конце XII века. Аль-Битруджи, ставший известным на латинском Западе под именем Альпетрагия, работал в аль-Андалусе. Его сочинение представляет собой довольно раннюю критику учения Птолемея об эпициклах и эксцентрах, позволявшего при определенных погрешностях объяснить неравномерность движения планет при неподвижности земли. У Альпетрагия эта неравномерность объяснялась с помощью вращения полюсов на концентрических сферах. Это было интересное интеллектуальное движение, получившее в истории арабской науки название «андалусского мятежа»[580].
В своем переводе Михаил пропускает цитаты из Корана (2, 256; 27, 26; 37, 6), сокращает некоторые математические вычисления, зато приводит соответствующий пассаж из «Альмагеста», которого нет у аль-Битруджи. Значит, даже при отсутствии у него особого интереса к чистой математике, ему интересно было сопоставить мнения «классика» с мнением «бунтаря»[581]. Вполне возможно, что свой интерес к трактату «О движении небесных сфер» он передал и еврейским переводчикам, работавшим в Южной Италии: его переводили с арабского на еврейский Моше бен Шломо бен Тиббон (1259) и Йехуда бен Шломо ха-Кохен. В то же время трактат аль-Битруджи вовсе не был великим достижением андалусской астрономии, а лишь более или менее удачным научпопом, рассчитанным на любителей, чего переводчик не мог не знать[582].
В те же годы Михаил Скот перевел с арабского аристотелевские зоологические произведения, о которых мы уже не раз упоминали. Как и латинский Альпетрагий, этот перевод сохранил популярность и после появления в 1260-х годах нового перевода с греческого, сделанного фламандцем Вильгельмом из Мёрбеке. Три из 62 дошедших до нас рукописей скотовской версии содержат комментарий Михаила Скота на один пассаж «О частях животных», касающийся гинекологии[583]. Он интересен
