— Хорошо. Очень хо…
Шар остановился.
Крупье выкликнул:
— Семнадцать, черные.
Фишки сгребли. Кое-кто получил выигрыш по ставкам.
Лилия положила на стол еще пару сотен.
Джек, глядя на меня, едва заметно наклонил голову в ее сторону.
— Лилия, познакомься, пожалуйста, с Джеком Энтрэттером. Он управляет этим заведением.
Лилия улыбнулась, кивнула:
— Добрый вечер. — И ее внимание вновь переключилось на ставку.
— Черные внутри!
— Ладно, Джеки, если тебе что-нибудь понадобится, все равно что, ты только дай мне знать, — сказал Джек, обращаясь ко мне, но стараясь, чтобы услышала Лилия. — Я лично обо всем позабочусь.
Если Лилия его и слышала, то никак не показала этого.
— Ну, гм, ну, желаю хорошо провести время. — Уязвленный в лучших чувствах, Джек скользнул обратно в толпу людей, которые шныряли по залу, сжимая в руках деньги и высматривая, где бы получше их просадить.
Я снова взглянул на стол как раз в тот момент, когда шар остановился.
— Двойное зеро, зеленое.
Фишки сгребли. Кое-кто получил выигрыш по ставкам.
— В европейских казино на рулетке зеро в единственном варианте, — вздохнула Лилия. — Что правильно. Зеро — это нуль, это число. Все начинается с нуля, да? У него нет ни плюса, ни минуса, это не добро и не зло. Просто он существует… В Лас-Вегасе все по-другому, Жаке. В Лас-Вегасе — двойное зеро. Почему так? Двойное зеро — это уже не число. Что такое дважды нуль? Снова нуль. Нуля не может быть больше или меньше. Быть зеро, быть нулем — дальше некуда.
Лилия была в редкостной форме — неизменно непостижимая, как обычно.
Поспешив выручить Даму Лас-Вегаса, я ответил первое, что мне успело прийти в голову:
— Двойное зеро — это просто… это просто изюминка такая. Ну, понимаешь, в любом заведении должна быть своя изюминка. Такая, чтобы они лишний раз могли выиграть, а ты — проиграть.
Лилия обвела взглядом казино, всех этих людей, снующих от стола к столу, все те крупные суммы, что ложились на стол и потом сгребались, а изредка кому-то выплачивались, с тем лишь чтобы их снова выложили на стол и сгребли в кучу.
Она сказала:
— Зеро — дыра, на которой выстроен этот город.
— Похоже на то, — кивнул я.
— И населен он племенем двойных нулей. А какой еще человек захочет поселиться в этом аду, кроме дважды дураков, если простых дураков везде хватает?
Она поднесла ко рту новую сигарету.
Я щелкнул зажигалкой.
И вот что я вам скажу: когда женщина говорила так, как сейчас говорила Лилия, глубоко и мудро, независимо от того, был ли смысл в ее словах или нет, имелось в ее речи нечто такое, что хотелось немедленно затащить ее в постель.
Откуда-то из глубины казино выкликнули:
— Деньги играют!
* * *
Я был у себя в комнате, у телефона. На другом конце провода — и страны — была Тамми.
— Эти ребята совсем с ума сошли, — рассказывал я. — Стоят себе на сцене, бухают, травят друг другу анекдоты. Ничего вообще не делают — а у шоу колоссальный успех. Ты бы видела!
— Хотелось бы.
— Ну… это же спектакль, понимаешь. Не думаю, что тебе слишком бы понравилось.
— Я не из-за шоу хотела бы приехать.
— Понимаю. Понимаю, но, знаешь, сейчас не очень-то подходящее время. Фрэнк — он такой… Он любит мальчишеские выходки. Ему уже сорок с лишним, а он все еще как ребенок. И он… когда он что-то велит делать, нужно быть на месте.
— Так когда же я тебя увижу?
Телефон начал плавиться у меня в руке.
— Я еще неделю побуду здесь, в Лас-Вегасе, а потом… я думаю ненадолго вернуться в Лос-Анджелес.
— Тебе начинает нравиться Лос-Анджелес.
— …Я там кое-какие связи налаживаю. Но ты не думай, если что, я могу что-нибудь и отменить, — предложил я с легкой неохотой в голосе.
— Не надо. Тебе нужно быть там. Я могу с тобой потом в Нью-Йорке увидеться.
— Договорились, детка!
Тамми вздохнула:
— Я скучаю по тебе, Джеки. Я скучаю по тебе и люблю тебя.
— Я тебя еще больше люблю.
Мы оба повесили трубки.
— Ты очень хорошо сделал, — сказала Лилия.
Я повернулся к ней — она, нагая, лежала под простыней.
— Что я хорошо сделал? Что солгал своей девушке…
— Ты сделал это ради нее. Ты сделал все, чтобы ей не было больно, сказал, что скучаешь, что любишь ее.
— Это правда.
— Тогда ты не лгал. Это еще лучше.
— Еще лучше было бы, если б я ее не обманывал.
— Да, конечно, но это же невозможно.
Лилия вытянула руки, обнажив темнеющие ареолы и соски величиной с большие пальцы. Нет, отказаться от этого было немыслимо.
— Поэтому, — подытожила она, — лучшее, что можно придумать, — это ложь. И это правильно. Ты ведь любишь ее. Не меня.
— Это не значит, что я…
— Очень мило, конечно, что ты заботишься о моих чувствах, но ты сам сказал, что ее любишь.
— …Да. И собираюсь на ней жениться. У меня даже кольцо есть.
— Почему же ты ей его не подарил?
— Потому что это было бы несправедливо. Ты бы слышала, как она поет. У нее такой голос… Я бы на это не пошел, если честно. Не хочу лишать ее публики…
— Это неправильно.
— Что?.. Лгать ей — это хорошо, а позволять ей петь — плохо? — выпалил я.
Широко зевнув, Лилия ясно дала понять, как ей скучна моя ярость.
— Ты не женишься на своей девушке совсем не ради нее. Ты не делаешь этого ради себя самого, ради собственной свободы. Ты просто хочешь делать то, что тебе нравится, жить так, как тебе нравится…
— Ты неправа.
— Я всегда права.
— Это эгоизм в тебе говорит.
— Нет, не эгоизм. Я все знаю о мужчинах, о том, что ими движет. У женщины, если она красивая, есть выбор: или быть глупой, или все понимать. Глупая женщина счастлива, если верит, что мужчина любит ее не только за торчащие соски и что с ней хорошо обходятся не только в надежде на секс. И такая женщина очень, очень довольна тем, во что верит… Но я не из таких женщин. Я все понимаю. Я знаю, что от одиночества меня отделяет только то время, в течение которого состарится моя кожа. — Лилия провела пальцем по щеке. — Один чудовищный шрам — и я останусь одинокой. Я это знаю. Я все это знаю, и иногда из-за того, что я знаю, мне… мне делается…
— Ты ко мне пришла, — напомнил я. — В «Сайрос», в мою гримерку. Не я же приударял за тобой. Мне никогда в жизни, живи я хоть миллион лет, не пришло бы такое в голову. Ты сама ко мне пришла.
— Да. Это я к тебе пришла. И у тебя есть любимая женщина. Ну так скажи, ты бы вообще был со мной, если бы не это? — Ее руки скользнули к грудям. — Или это? — Ее руки сползли еще ниже.
— Это еще не…
— Я тебе вообще интересна как человек, Жаке, или я для тебя — просто… предмет секса?
Была ли она мне интересна как человек? Кроме беглых реплик, которыми мы обменивались до и после минут близости, — что я знал о Лилии? Откуда она, кто были ее родители, о чем она мечтала в детстве или чем бы она занималась в жизни, если бы не занималась тем, чем занималась?
Полное незнание.
Лишь тогда я вдруг понял, что в той невозмутимости, в том хладнокровии, которые я давно подметил в Лилии, можно было прочесть не только отстраненность богини. В них читалась и печаль человека, ясно осознающего собственную участь.
Лилия действительно все понимала.
Она все понимала, и это причиняло ей боль. И в тот момент мне захотелось обхватить ее, обнимать и целовать ее — и впервые при этом мною двигало не просто вожделение. Поняв это, я сам себя устыдился.
Лилия выбралась из кровати, накинула одежду на свое нагое тело. Я попросил ее не уходить.
— Не беспокойся, — ответила она. Голос у нее был ровным и умиротворяющим. — Я еще вернусь. У нас с тобой еще не все кончилось.
Она нежно поцеловала меня и ушла.
Я немного посидел.
А потом, не зная, чем еще заняться, отправился в казино и позволил Лас-Вегасу оторвать от меня еще кусочек.
* * *
— Мы выбили тебе телевидение! — выпалил Сид одним духом.
— У Салливана?
С таким же успехом можно было пнуть Сида в живот: он сразу будто задохнулся.
— …
— В шоу Фрэн.
Услышав это, я испытал смешанные чувства. Часть меня ликовала: давно пора. Я не винил Фрэн, ведь понятно было, что Си-би-эс отнюдь не жаждала приглашать сравнительно безвестного черного комика в свою свежезапущенную программу. Другим чувством было огромное разочарование. Я-то мечтал о Салливане. Я-то рассчитывал, что после «Копы», после «Сэндз», после «Сайрос» я заслужил-таки Салливана! Да, выступить в шоу Фрэн было бы хорошей рекламой, но, в конце-то концов, значение для меня имело только шоу Салливана.
— Это прекрасная возможность, Джеки.
— Понимаю.
— Шоу Фрэн пользуется успехом, да и телепередача — любая телепередача — означает прорыв.
