С бродягами, кстати, тоже придется что-то решать.
Поляков и с ними проделал то же самое, что и с новокузнецкими. И хотя на давление они вроде бы поддались, но Грешник их почти не чувствовал. Не смог прочесть. Его распоряжения они выполняли беспрекословно, словно он всегда являлся их командиром, но их личные истории остались для него закрытыми. Удивительно, и в то же время почти ожидаемо. Другая порода людей, не из метро. Для тех, кто остался выживать на поверхности, естественный отбор прошел иначе.
Вот и задумаешься поневоле, что ими движет сейчас, какие тайные желания они от него скрывают, и стоит ли их отпускать после того, что они видели на Новокузнецкой? Пусть доведут, а там и кончить можно по-тихому. Не всех. Оставить парочку для допроса с пристрастием, чтобы узнать наконец, где их поселения, и сколько их вообще. Задолбали уже своими тайнами. Может статься, рано или поздно придется навестить их в логовах с хорошо вооруженным отрядом, да присоединить их владения к владениям Затворников. Пора расширяться, хватит гнить заживо в одних и тех же подвалах. Храмовой – кретин, довел жизнь людей до ощущения полной безнадеги, придется эту ситуацию исправлять.
Фикса наконец добрел – последним, остальные уже скрылись по ту сторону зарослей. Остановился рядом, и Грешник заметил опасливый взгляд, брошенный в его сторону. Дышал блатной тяжело и часто. Но не успев отдышаться, задрал на макушку маску и тоже закурил. На его лице блестели мелкие бисеринки пота, и не только из-за утомительной ходьбы. Грешник чувствовал его страх. Не перед поверхностью, нет. Фикса как огня боялся бывшего приятеля, которого умудрился не узнать в лазарете. Годы, конечно, не красят… просто когда считаешь человека мертвым, то перестаешь думать о его существовании. Грешник пропал семнадцать лет назад – немудрено забыть. А теперь страх вернулся, ведь у Фиксы имелись веские причины дрожать за свою поганую шкуру. Бег времени и его не пощадил – седые волосы, густая сеть морщин на бледном лице, темные набрякшие мешки под глазами. Малая плата за умение выжить в условиях, когда другие, менее приспособленные или менее удачливые, гибли пачками.
– Чего стоим-то? – буркнул блатной. – С глазу на глаз хотел поговорить, или еще что?
– Не переживай за свою шкуру, – усмехнулся Поляков, отвечая на невысказанные мысли Фиксы. – Пока ты мне нужен – будешь цел. А как долго будешь нужен – от тебя зависит.
– Молчи в тряпочку, не дергайся и выполняй все, что я велю, так что ли?
– Прямо мысли читаешь. Не перетрудишься, работа для тебя привычная. Не успеешь оглянуться, как вернешься к Учителю, на прежнее теплое местечко.
– Так что хотел узнать-то? – Фикса сделал вид, что пропустил язвительный тон Грешника мимо ушей.
Желание придушить давнего знакомого пекло, как сигарета, которой прижигаешь ладонь. А для начала хотелось с хорошей такой оттяжечкой хрястнуть ему по зубам, стереть с рожи ненавистный золотой блеск. Но это еще успеется. Некоторые моменты Поляков пока не смог прояснить до конца, так что придется выслушать его болтовню.
– Давно бросил сталкерствовать? – обманчиво миролюбиво поинтересовался Грешник. – Вижу же, что не в форме, пыхтишь как паровоз, спотыкаешься на каждом шагу. Знал бы, что станешь обузой, – не взял бы.
– Втянусь, не переживай, – Фикса раздраженно отмахнулся. – А когда бросил… Да как ты с семьей ушел, так и бросил. И после твоего ухода, к слову говоря, на станции стало только хуже. – Блатной на минуту задумался, уставившись перед собой невидящим взглядом – погрузился в воспоминания о давно минувших днях. – Не сразу, конечно. И даже не через год. Но беспокойно стало. Вроде ничего особенного не происходит, а вот места себе не находишь. – Он глубоко затянулся, но заметив недовольство на лице Грешника, торопливо продолжил. – Даже во сне нельзя забыться, вся кожа в мурашках, просыпаешься в поту. А несколько лет спустя несчастья заладили одно за другим. То стая крыс пожалует, успевай только огнем отбиваться, то людей после ночи мертвыми найдут – и никаких признаков насильственной смерти. А то пожар где вспыхнет, всю воду изведешь, пока потушишь, или свод туннеля вдруг начнет капать по всей станции, словно вот-вот бетон прорвет и сверху вода хлынет… А потом все на некоторое время затихает. Вот и говорю – беспокойно стало. Нервы у людей сдавали, начали уходить – кто на Южную, кто на Новокузнецкую, а кто и дальше. Так станция и обезлюдела. А уж потом стало ясно, в чем причина, когда любопытные попробовали сунуться обратно – пошарить в поисках ценного имущества или просто до других станций прошвырнуться по привычным маршрутам. Вот тогда о Мертвом Перегоне и заговорили…
– Недаром мне это место никогда не нравилось, – скупо кивнул Поляков. – После того, что тамошнее быдло с моей семьей сотворило, я его проклял. И поклялся, что никогда не вернусь в ваше гребаное метро.
– Проклял, говоришь… – Фикса горько усмехнулся. – Сбылось твое проклятие, Поляков.
– Может, и мое. Но сдается мне, вы сами себе это проклятие устроили. Живете не по-людски. Ни взаимопомощи, ни элементарного уважения друг к другу. Каждый сам за себя.
– И это мне говоришь ты?! – Фикса изумленно уставился на Грешника.
Грешнику надоело ворошить мертвое прошлое, пришлось напрямую подвести блатного к теме, которая его интересовала на самом деле:
– Расскажи-ка мне лучше про этих двоих, с Бауманки. Что за люди?
– Это которые тебя лечили? Детишки Сотникова, главы Бауманского Альянса. Мутанты хреновы… Будь моя воля…
– Погоди-ка… Вот здесь подробнее. Почему мутанты?
– Про девку врать не буду, в точности не знаю… А пацан этот переболел какой-то заразой, после чего стал совсем другим.
Внутри Полякова словно щелкнула взведенная пружина, хотя внешне на лице ничего не отразилось. Дело даже не в том, что Фикса произнес «зараза», не подозревая, какое значение этому словечку придавалось в Убежище, а в том, как он это произнес. И как посмотрел при этом на давнего приятеля. Не дурак, однако. Впрочем, учитывая, каким образом Поляков заставил новокузнецких отправиться в путь, немудрено сообразить, что к чему. И теперь Фикса уверен, что он, Поляков, тоже мутант вроде этого бауманца. Мутант? Именно это с ним сделала зараза? Пусть так. Физически он еще никогда в жизни не чувствовал себя лучше, чем сейчас – не считая настырной головной боли. А что до душевного состояния…
– На Новокузнецкую-то их чего занесло?
– Мутная история. Всего не знаю, но осенью за этой парочкой была знатная охота. Вроде как таких, как они, было намного больше, но ганзейцы всех перебили. А эти двое пришибли того, кто за ними охотился, – был такой Панкратов, шишка с Таганского треугольника, не переносил выродков на дух… На его место пришел другой – Леденцов, политика сменилась, взяли этих мутантов на службу. У Ганзы руки загребущие, ничего не упустят, кого не убьют – заставят работать, так или иначе пользу поимеют…
– Не отвлекайся. У вас они что делали?
– Не удержал их Шрам, – Фикса насмешливо скривился, блеснув золотым зубом. Затем, снова забывшись, глубоко затянулся и несколько секунд выпускал дым через ноздри, испытывая терпение Полякова. Рука с сигаретой заметно дрожала. – То ли интерес к ним потерял, то ли снова политика внутри Ганзы на их счет поменялась, и выгоднее оказалось продать, чем держать на службе. Как он устроил, что они пришли на Новокузнецкую по своей воле – не знаю. Но пришли. Наша задача была простой – взять тепленькими и передать красным, за посредничество нам неплохо обещали заплатить. Но у Учителя иногда бывают бзики… Решил перед тем, как отдать красным на опыты, сам попользоваться. Про парня давно говорят, что у него девять жизней, а у нас на Северной старая заначка имелась, нужно было проверить, на месте еще или нет. Ну а что из этого вышло – сам видел. На любую силу найдется еще большая сила, был пацан – нет пацана. Девка хоть не дура оказалась, сообразила, что к чему, удрала по-тихому, пока за нее не взялись. Вот и говорю – мутная история. Не знаю, как Учитель теперь перед Ганзой и красными отбрехиваться станет, скандал, чую, выйдет знатный. Будь моя воля…
«Не твоя воля. Не твоя».
Вполне вероятно, что Учителю сейчас не до оправданий перед заказчиками. После того как Грешник подчинил на Новокузнецкой целый отряд, ему уже было несложно сломать волю человечка, дежурившего в отсечке. Задачу ему внушил простую – открыть решетку, пропустить морлоков на станцию. Ведь после ухода Грешника люди могли очухаться, собрать погоню. Попытаться его остановить. Теперь вряд ли это произойдет. Много же их там копошилось во тьме, этих тварей, голодных, злых и жутко возбужденных непрошенным визитом разведчиков…
Поляков поймал себя на мысли, что и сам себя чувствует как голодный, злой, жутко возбужденный предстоящей расправой морлок. Он всю жизнь чувствовал этот странный голод, который утолялся лишь хорошей дракой или убийством, а теперь, после заразы, он переплавился во что-то иное, более темное, гибельное для окружающих… А может, и для него самого. Там, на станции, ему пришлось задействовать всю силу воли, на какую был способен – чтобы остановиться. Его ведь просто корежило от желания убивать, пить чужую жизнь. А теперь это желание снова нарастало, становилось нестерпимым. Жгучим. Подавляющим разум. Ломающим все сильнее истончавшуюся, крошившуюся стенку воли, сдерживающую подступающее безумие…
