какой жалкий вид! Встань и сделай то, что считаешь правильным. Ты и сам знаешь, чего хочешь, так почему мертвец должен тебе подсказывать? Иди и расстрой план Уэллса: не пусти его в Ньюарк, не дай ему получить власть, обмани его, предай, но спаси мир. Та будущая кровь будет на твоих руках, если ты промолчишь сейчас, и ты это отлично знаешь, вот и хнычешь, как побитый щенок. Не надо уподобляться мне, Ленро. Не надо брать пример с худших моих качеств… – Глаза Энсона блеснули. – Подражай моим лучшим проявлениям. Ты прав, я всегда знал, что хорошо, а что плохо. Но ты и сам это знаешь.
– Но… Как?.. – спросил я.
– Как, папочка, как!.. – передразнил меня Энсон. – Придумай как! Тоже мне гений!
В тот момент, когда галлюцинация, назвавшаяся Энсоном Картом, начала вдруг издеваться надо мной, я услышал стук в дверь. Я немедленно вскочил, в панике рванул в душ – обжёгся кипятком и замочил рубашку, но успел выключить воду и застыл возле двери, ожидая повторного стука, но его не последовало…
Я посмотрел туда, где только что стоял Энсон. Его не было, и с тех пор мертвецы мне больше не являлись, из чего – надеюсь – я могу сделать вывод, что в психиатрическую лечебницу мне пока рановато.
24. Пусть дети разберутся сами
Всё, что мы делаем в нашей жизни, мы делаем ради наших детей. Так считал генерал Уэллс, но я с ним не согласен.
Оказалось, я пробыл в ванной всего тринадцать минут – странно, потому что для меня-то прошла вечность. Спустя пятнадцать минут я вышел в коридор – там было пусто, и я надеялся, что пугающий стук в дверь мне просто почудился. Я вернулся в конференц-зал, сел на своё место и извинился перед генералом за длительное отсутствие. Он отмахнулся, всё нормально, – они обсуждали, с кем из членов Совбеза могут возникнуть проблемы, и я даже вставил что-то насчёт представителей Аргентины.
Никто из них не подозревал, что за этим столом, в самом их змеином логове, подле человека, уже мнившего себя вождём народов, сидела крыса. Мангуст, если точнее, потому что на змей охотятся мангусты – так уж заведено природой, и человеку здесь ничего не изменить. Против шипящих ядовитых змей, раздувающих капюшоны и пожирающих лягушек и мышей, на бой выходят отважные мангусты.
Я будто сделал коррекцию зрения. Мой пропавший друг, мой Энсон Карт, что бы я делал без твоих банальных сентенций, старых как мир моралите!
Десять минут назад я был близок к тому, чтобы принести свободу на алтарь безопасности, забыв старый урок. Но ты напомнил: между позором и войной следует выбирать войну. А если принципы усложняют жизнь – может, стоит изменить жизнь, а не принципы?
Никаких компромиссов со злом – ни в каком качестве, ни в какой форме, никогда и нигде. Откуда бы оно ни пришло, кем бы ни прикинулось, какие бы маски ни надело – религия, терроризм, Джонс или вот генерал Уэллс, – ответ злу всегда один. Ни уступок, ни перемирий; отчаянная борьба – без жалости и сострадания, на всех фронтах, вплоть до окончательной победы. «Вот что я называю жизнью!» – правильно, Майкл?.. Дуэль, к барьеру, стрелять в Грушницкого!
Как я мог забыть? Это суицид Евы Карр сбил меня с толку, Организация опутала и утопила в болоте. Я и забыл, как легко дышится на поверхности, как прекрасны горные вершины, как приятен бриз, и крики чаек, и шёпот ракушек, и синее небо.
Уинстон Уэллс – человек, уверенный, что силой можно решить любую проблему, охваченный мессианской идеей, – являлся моим врагом. Вопрос о том, можно ли доверить ему руководство миром, – неправильный вопрос.
Да, Уэллс хотел добра – а кто его не хочет? Но изменил бы он мир к лучшему? Нет. Принёс бы он много зла? Да.
Моё личное тёплое отношение к нему не изменилось. Я понимал, что отныне взаимности не дождусь, и как только он узнает, кто именно его предал, наша дружба будет похоронена.
Убедить его остановиться? Бесполезно. Могу ли я смириться? Вполне. Хочу ли я смириться? О нет. Мне жаль нерождённых детей иллюзорного будущего, но ими-то всё можно оправдать, и я скажу: пусть дети разберутся сами.
Итак, война. Я против генерала Уэллса.
Что я мог сделать? Как мог остановить всемогущего человека, да к тому же единственного, кому по иронии судьбы я мог доверять?
Ни с Мирхоффом, ни с его замом у меня никогда не было хороших отношений. Для них я был человеком Уэллса. С Керро Торре у меня были давние счёты, и он меня сильно недолюбливал, а Мирхофф относился ко мне настороженно и заподозрил бы подвох, сообщи я ему о заговоре.
Ни с Мирхоффом, ни с Торре у меня не было прямой связи; о Редди нечего и говорить. Отправить сообщение кому-то из окружения я боялся – судя по всему, сообщников Уэллса в штаб-квартире было больше, чем я думал, они притаились на всех уровнях власти – от заместителя генсека Грейма до начштаба Гиббс.
Времени оставалось совсем мало, а возможности были крайне скудными.
Час икс – момент приземления в Нью-Йорке. Действовать надо было быстро, и единственный выход, который я видел, состоял в том, чтобы отправить сообщение прямо с борта самолёта. Мой коммуникатор прослушивали, и Уэллс очень скоро узнал бы о том, что его верный соратник оказался предателем, но я рассчитывал, что если сообщение зашифровать, то его люди, считая, что я на их стороне, доберутся до него сравнительно нескоро. Как раз к моменту, когда оно дойдёт до адресата.
К кому обратиться, если штаб-квартира для меня закрыта?
Какими козырями я располагал?
Против вездесущего и всемогущего ОКО таковых у меня было три.
Во-первых, Уэллс мне доверял.
Во-вторых, всё, что мы делаем, мы делаем ради наших детей. Уэллс имел одного ребёнка. Сейчас Ада Уэллс где-то над Атлантическим океаном, летит на Сицилию. Известно ли ей о планах отца? Вряд ли. Одобрит ли она их, когда ей станет известно? Едва ли. Сумеет ли она убедить его остановиться? Нет. Остановится Уэллс по просьбе дочери? Очень сомневаюсь. А вот остановится ли ради неё?..
Это предстояло проверить.
Наконец, третий козырь был спрятан глубоко в рукаве, и достать его оказалось непросто.
В тот памятный день, когда меня ранним утром вызвали к генсеку, а затем Уэллс с Мирхоффом хором запретили мне трогать Бальдира Санита, генерал напоследок рекомендовал мне кое-что. Раз уж решено, что президентский
