Из факта культурной неравноценности в составе России собственно русской и мусульманской ее частей вытекает и такое следствие: влияние второй на первую было относительно незначительным. Позволим себе на минуту игру воображения. Что было бы, если бы, допустим, Астраханское ханство по уровню культуры могло сравниться с Гранадским эмиратом (кстати, сдавшимся испанцам всего за несколько десятилетий до того, как Астраханское ханство сдалось русским) — так же славилось бы на весь мусульманский (по меньшей мере) мир своими университетами и поэтическими кружками? Наверное, в этом случае восточные, точнее, мусульманские мотивы в русской литературе и искусстве были бы гораздо более ощутимы2. Как это произошло в Испании — стране, где тоже имело место многовековое сожительство христианского населения с мусульманским, но мусульманская часть превосходила соперников на поприщах наук, искусств и ремесел.
В статье Александра Игнатенко “Маджнун и Дон Кихот — архетипические сумасшедшие, или Чем отличается исламская культура от западной” утверждается, что именно в Испании произошел шок от столкновения двух культур — исламской и западной. Согласно Игнатенко, две культуры смотрятся друг в друга, как в зеркало: западная движется от слова к образу и далее к проективным фантазиям, а более чувственная исламская, наоборот, — от образа (выраженного, впрочем, словесно, в условиях запрета на изобразительные искусства) к общим представлениям. Дон Кихот — безумец- текстовик, выдумывающий себе Дульсинею и превращающий ее в объект своих желаний. Маджнун (“сквозной персонаж мусульманской поэзии”), напротив, страстно влюблен в живую, конкретную Лейлу, которая получает свое бытие в тексте (следовало бы сказать точнее: в образе Лейлы или, еще точнее, “сквозь” образ Лейлы ему открывается высшая реальность, далеко превосходящая саму Лейлу).
Это интересная концепция, хотя кое в чем и спорная. Бесспорно одно: “Дон Кихот” написан в ситуации мысленного (или мысле-чувственного) диалога с культурой ислама. Я не так давно перечитал эту книгу, быть может самую великую из тех, что были созданы в Европе (вспомним оценку Достоевского), и тоже ощутил, что у автора был незримый, как правило (хотя в отдельных случаях явно проступающий), собеседник в чалме.
Россия впервые соприкоснулась с центрами высокой исламской культуры только тогда, когда были присоединены Бухара и Самарканд, но, во-первых, они уже пришли в глубокий упадок (а Россия, как и Европа в целом, была на подъеме), а во-вторых, это произошло довольно поздно, так что русская (дореволюционная) культура просто не успела их “освоить”.
Зато Россия не знала того накала борьбы с исламом, до которого довела себя (или была доведена) Европа (и не только Испания). В таком грандиозном столкновении двух миров, как крестовые походы, русичи ни сном ни духом не участвовали; единственный раз они почувствовали себя задетыми в 1204 году, когда крестоносцы обратили оружие против Византии.
Лишь много позднее и только в культурных отражениях (то есть именно сном и духом) русские были “вовлечены” в эпопею крестовых походов. Когда у нас в ХIХ веке читали “Освобожденный Иерусалим” Торквато Тассо или “Талисман” Вальтера Скотта, то идентифицировали себя понятно с кем.
Реальным извечным врагом России была Дикая степь, но там кочевали язычники. И когда оттуда припожаловали Чингизиды, они показали себя врагами равно христиан и мусульман; великие центры мусульманской цивилизации претерпели от них едва ли не больше, чем Киевская Русь. Последующая же исламизация Орды была слишком поверхностной и ничего существенно нового в ее противостояние с Русью не внесла.
И поход Ивана Грозного на Казань и далее вниз по Волге отнюдь не был крестовым походом. Его целью было обезопасить московские земли от татарских набегов и заодно прихватить “подрайской землицы”; религиозные соображения тут играли второстепенную роль. Последующие гонения на ислам, да, имели место, но они не были такими, о которых говорят, что они оставляют незаживающую рану; во всяком случае, в предреволюционные годы татары и башкиры о них почти не вспоминали.
Эпическое значение для обеих противоборствующих сторон имела длительная Кавказская война, сильно и ярко отразившаяся в русской литературе. Но и кавказская война, как известно, не может быть отнесена к числу религиозных. Горцы отстаивали свою самобытность, а в исламе они, как правило, находили просто помощника в этом деле. (Лермонтов о типичном горском ауле: “Его мечеть на поле брани”.) Русские, со своей стороны, выступали не столько под знаком креста, сколько под знаменем цивилизации.
Наконец, в советское время и православие, и ислам были настолько у нас вытоптаны, что должно пройти еще какое-то время, чтобы можно было всерьез говорить о подлинном их возрождении.
Поэтому и в нынешнем “столкновении цивилизаций”, мусульманской и “христианской”, россияне пока что выступают не столько в роли участников, сколько заинтересованных наблюдателей. Чечня в этом смысле ничего особенно не меняет. Как и в позапрошлом веке, мятежные чеченцы хотят быть независимыми от России, а ислам имеет для них скорее “инструментальное” значение (их шахидки — это, по-видимому, мстительницы за погибших близких; подлинный шахидах, притом в массовом исполнении, продемонстрировал Иран в период ирано-иракской войны).
Пока что ломка дров идет там, а к нам только щепки летят.
Второе, что характерно для всех авторов данного номера “ОЗ” (исключая, естественно, исламских фундаменталистов): принимается как аксиома, что западный путь — единственно правильный или, во всяком случае, единственно возможный; задача мусульманства, с их точки зрения, в том, чтобы научиться идти в ногу с Западом — “модернизироваться”. А не хотят “модернизироваться” те, кто щелкает зубами на западный пирог, не будучи в состоянии его достать; это плохие мусульмане, террористы.
Совершенно выпадает из поля зрения суть исламского вызова, его в некотором смысле плодотворность для Запада.
Между прочим, уже было время, когда мусульманский Восток пытался попасть в ногу с Западом — в грубом определении это первая половина ХХ века. Образовательные учреждения реформировались по западному образцу, элиты учились играть в крикет и танцевать фокстроты, а “белые жилеты” в каирских и тегеранских кофейнях обсуждали как первостепенные новости, вычитанные в английских и французских газетах. Запад был не только сила, Запад был само обаяние. Истинные мусульмане в те времена старались просто не подымать глаз от четок.
Удивительно пророчество Бунина, основанное на его ближневосточных впечатлениях и прозвучавшее тогда, когда еще “все было тихо”:
И восстанет Ислам, как самумы пустыни,
На священную брань!
В этих строках звучит если не сочувствие (самумам русский европеец Бунин не мог сочувствовать), то во всяком случае понимание: ислам не может, не должен допустить того пренебрежения уходящей в небо вертикалью, которое чем дальше, тем больше демонстрировал Запад.
Мусульманский мир сохранял “запас” религиозности, по большей части уже растраченный на Западе. Какое-то время он сохранял его даже в условиях СССР, где ислам, как религию “угнетенных наций”, поначалу старались не слишком задевать. Когда на российских просторах гулял “радостный” клич “Крой, Бога нет!” и “Ура, все черти сдохли!”, в Средней Азии еще действовали (до конца 20-х годов) шариатские суды. Для наиболее проницательных русских, пусть даже советских людей не прошло незамеченным, что мир ислама — это не одна безнадежная “отсталость”, что в нем есть “нечто”, способное произвести впечатление. Интересна в этом смысле “Повесть о Ходже Насреддине” Леонида Соловьева, быть может, самая яркая книга о Востоке из тех, что написаны в советское время. Она как будто отвечает требованиям победительной советской мифологии, а в то же время в ней ощущается (по крайней мере во 2-й части) скрытая религиозность автора, пробудившаяся (или поддержанная) благодаря столкновению с “неподвижно” благочестивым миром мусульманского Востока.
Поворот к воинствующему исламизму вызван не только и, может быть, даже не столько активизацией широких масс, сколько переменой в умах мусульманской интеллигенции. Которая была ускорена переменами на самом Западе, а именно усилением упадочных явлений (особенно с конца 60-х годов), что в сочетании с растущей неуправляемостью технических систем вполне может привести к гибели западной цивилизации в ее нынешнем виде. На самом Западе такую возможность не отрицают, а на уровне художественного вымысла даже и смакуют; Голливуд, например, все чаще рисует апокалиптические картины повального разрушения и одичания. Но почему-то vis-а-vis с мусульманским Востоком о такой перспективе напрочь забывают и ждут от него, что он непременно должен пристроиться в хвост Западу.
