Джеймс Морроу. Единородная дочь. Роман. Перевод с английского И. В. Демичевой. М., “АСТ”; ЗАО НПП “Ермак”, 2003, 416 стр.
Трудно говорить о человеке. О нации. Трудно говорить о Боге. Но Морроу идет дальше даже Мулиша. У него, например, божественная девочка рождается от Бога и человека. “В первый день сентября 1974 года у одинокого еврея Мюррея Джейкоба Каца родилась дочь” — так начинается роман “Единородная дочь”. Кац подрабатывает донорством спермы, и дочь рождается у него из пробирки в результате своего рода непорочного зачатия. “Джули из пробирки” и есть Бог. Ее рождение знаменует второе пришествие. Итак, воспроизводится евангельский сюжет о приходе в наш мир, казни и воскресении Спасителя. Вообще, Бог — едва ли не главный герой прозы американского писателя и журналиста. Притом Морроу не делает вид, что знает о Нем что-то особенное. Его проза — это умозрительная литературная фантастика экспериментального типа. Он осознанно и последовательно фантазирует по канве Библии. Пересказ библейских сюжетов, их трансплантация в современный мир — его метод. И еще: манера повествования у него — шутливо-ироническая, с уклоном в сатиру. Он называет своими учителями Свифта, Оруэлла, Марка Твена, “главным идолом” — Вольтера. Вот основания для того, чтобы обвинить прозаика в кощунстве или приветствовать его богоборчество. Тем более, что и сам Морроу не затрудняется в афористических самоаттестациях вроде вот такой: “Думаю, что Бог поместил меня здесь, чтобы я привел доказательства против его существования”. Свои произведения писатель назвал научно-фантастическим ответом Ветхому и Новому Завету. А один из отечественных рецензентов пишет об “Единородной дочери” так: “Американский шестидесятник, „интеллектуальный бунтарь” Джеймс Морроу выдал на-гора яростный антиклерикальный памфлет с элементами еретического трактата, антиутопии и научной фантастики”. Мне кажется, эти характеристики бьют в основном мимо цели. Морроу размышляет не столько о Боге как таковом, сколько о людях, о современном мире. Сатира Морроу предельно актуальна и сфокусирована на изъянах современного образа жизни. В одной из историй в наказание за гордыню Бог вернул людям единый язык (таксист-растаман, швейцар-африканец, ирландский националист, итальянский продавец, кореянка-контролер — все начинают говорить на университетском английском), но это привело не к объединению, а к еще большему разделению людей, лишившихся “защитного слоя” умолчаний. Обернув таким образом историю о Вавилонской башне, писатель получил аналогичный результат. “Ай да Я. Ай да умница. Ай да сукин сын. Думаю, именно поэтому Я и получил эту работу”.
Володя Тейтельбойм. Два Борхеса: Жизнь, сновидения, загадки. Перевод с испанского Ю. Ванникова. СПб., “Азбука”, 2003, 448 стр.
Личность — это скандал. И чем круче ее замес, тем огненнее ее сполох. Так кажется иногда — и даже читая книгу, которую о постмодернисте написал коммунист. Оба они оказываются далеко не таковы, как можно было предполагать. Я помню Володю Тейтельбойма еще по телекадрам советских времен, когда он, крупный функционер Компартии Чили, стоял для меня в одном ассоциативном ряду с самыми банальными функциями тогдашней унылой системы — Брежневым и Хонеккером. Это соседство в моих глазах сильно скомпрометировало тогда чилийца. Но прошла тысяча лет, и явился другой человек. Ангажированный, но отнюдь не узколобый идеалист, достаточно свободный, чтобы не пичкать нас догмами, и достаточно гуманный, чтобы любить писателя, который страшно далек от него по идеям и настроениям. И теперь я не знаю, то ли Тейтельбойм всегда был таким, то ли он все-таки стал мудрее… Да, Тейтельбойм помнит, что в то время, как он — “агент Москвы” — бежал из Чили, спасаясь от репрессий, Борхес в Чили приехал — поблагодарить Пиночета за его благородный меч, пресекший коммунистическую экспансию на континенте. Но это не мешает автору книги подробно вникать в личностный опыт художника. Может, он нарочно выбрал антипода, чтобы было интересней? Что касается Борхеса, то… — лучше всего просто прочитать эту книжку, не сильно тормозя на первых страницах, слишком даже обильно нашпигованных аргентинскими реалиями, — вы увидите: никакой он не постмодернист. Это в 60-е тогдашние модники попытались приватизировать его, загнать в гетто мелкой теории. Как тонко замечает Тейтельбойм, “его произведения не производят впечатления холодного совершенства, их гуманизирует внутренний трепет, заключенный в них экзистенциальный вопрос…”. В концепцию своей книги член ЦК КПЧ все-таки по инерции заложил мысль о раздвоении героя. Но и эта двойственность в его толковании едва ли связана с модой середины ХХ века. Есть, полагает Тейтельбойм, великий писатель, художник слова, классик, мастер сложных смыслов, который впервые вывел латиноамериканскую литературу из провинциального захолустья на авансцену мировой культуры, — и есть не весьма мудрый человек. Друг Пиночета. Так обозначенное раздвоение не обязательно принимать в расчет. Реально есть личность незаурядного масштаба. А потому неизбежно у Борхеса в жизни и в книгах были перманентный конфликт с самим собой, экзистенциальные драмы и комплексы, принципиальное бергсонианство с примесью Шопенгауэра, специфические пантеизм и — синхронно — гностицизм, жертвенная рыцарственность (“Джентльмены предпочитают проигрышные дела”), вовлеченность в политические боренья (воинствующий антиперонизм) и скептицизм, иронический патриотизм (“Родина — плохая привычка”; все аргентинцы — европейцы в изгнании), влюбчивость и неудачи с женщинами… И слепота. И еще, из Борхеса, вдогонку к рассуждениям Мулиша и его героя: “Фашизм необитаем, человек может только умирать за него, лгать за него, проливать кровь и убивать за него”. Замечательны в книге эпиграфы из Борхеса к 253 главам этого многостраничного эссе. Замечательно и невольное, между делом воссоздание в слове, в воспоминаниях и характеристиках культурно-интеллектуальной среды Южной Америки. Чего стоит хотя бы рельефный портрет поэта Лугонеса, воспевавшего “Сильное Отечество” и блага военной диктатуры.
± 3
Хорхе Луис Борхес, Освальдо Феррари. Новая встреча. Неизданные беседы. Перевод с испанского В. Андреева. СПб., “Симпозиум”, 2004, 234 стр.
“Борхес, я бы хотел задать вам вот какой вопрос…” Это записи радиобесед журналиста с престарелым классиком. К тому времени Борхес уже вписан в историю, но пребывает почти что вне эпохи. Феррари, как можно понять, пытался приблизить к своим современникам этого великолепного мастодонта. Большой глубины в беседах нет. Есть повторы. Есть пестрый сор. Выясняется, что и на другом конце света культуре грозит опасность. Но есть в книге и подчас просверкивающий масштаб личности, есть свобода взгляда, есть острые наблюдения. Например, резюме к мечтам о диктатуре рыцарей: пассаж о дружбе военных в Латинской Америке, которая приводит к появлению каудильо, опирающихся на личных друзей, не всегда чистоплотных… Все-таки спасибо Феррари. Не будь его, не было бы и этих бесед. Вот у нас — часто ли радиожурналисты по делу общаются с крупнейшими русскими писателями современности? Существует, конечно, программа Андрея Дементьева, но ему и состязаться не с кем.
Томас Фогель. Последняя история Мигела Торреша да Силва. Перевод с немецкого В. П. Позняк. М., “АСТ”; ЗАО НПП “Ермак”, 2003, 205 стр.
Увы, книга изрядно попорчена топорным переводом. Быть может, в немецком оригинале и есть у романа музыка, но на русском она почти не слышна. Словно стена встала между нею и читателем. Плюс еще и дефекты эрудиции, столь частые у современных переводчиков (ими грешат, например, и Ю. Ванников с С. Князьковым). Как вам такой пассаж: “Числа, как полагал Платон, это небесные идеалы”? А ведь в другом месте романа один из персонажей справедливо заключает: “…язык подобен саду, который есть тень души, сотворившей его. Или ты ухаживаешь за ним, или даешь ему одичать. Это так просто”. Просто. Но не для всех… Фогель — европеец под Борхеса, с привкусом Павича. Его книга — то ли притча, парабола, то ли просто самодостаточный кунштюк. Дед — рассказчик историй, внук-студент, его учитель и девушка. Материализация слова. Слово и число как инструмент обольщения и средство спасения. История полна испытанных эффектов и вычерчена по немецкой линейке. Но в ней все-таки звучит иногда и более далекое эхо.
Поэтические встречи: Швейцария в Санкт-Петербурге. Ярославль, “Норд”, 2003, 160 стр.
Poetische Begegnungen: Die Schweiz in St. Petersburg. Yaroslavl, “Nord”, 2003, 160 S.
Достучаться до ближних и дальних соседей по планете все-таки можно. И даже построить один на всех европейский — здрасьте, М. С., — дом. Вот первая “в истории” попытка свести вместе молодых русских и швейцарских (немецкоязычных) поэтов. Стихи на двух языках, немецком и русском, в оригинале и переводе. С русской стороны — Дина Гатина, Андрей Родионов, Александр Анашевич, Кирилл Медведев, Игорь Жуков, Наталья Ключарева и Дмитрий Воденников. Вывода два. Первое. Я не поклонник вообще такого безразмерного, вязкого бормотанья, в каком бултыхается большинство авторов сборника. Мне больше по душе (если говорить о молодых поэтах России) упругая и лаконичная муза Игоря Белова, Ивана Волкова, Ивана Овсянникова и Сергея Козловского, Нади Папорковой и Аси Беляевой… Второе. Как ни странно, на немецком языке вот такая поэзия, какой она представлена в сборнике, выглядит убедительнее. Не знаю почему. Возможно, прописные буквы, с которых начинаются там существительные, строят более внятную вертикаль смысла. Или дело в том, что там отчего-то менее важны глаголы. Но это гипотезы. Не гипотетична же халтура автора предисловия Вячеслава Курицына (жив курилка?): много банальностей и почти нулевой смысл. Курицыну не отказывает чувство текста. Но он легко пренебрегает очевидным ради того, чтобы ботать на своей старой постмодернистской фене и по-прежнему делать вид, что в свете самой передовой теории, агентом по распространению которой и служил Курицын, автор перманентно умирает. Я согласен, автора Курицына давно, быть может, нет, но это вовсе не повод хоронить юные дарования. Милости прошу, а не жертвы. И вообще, хватит уже впаривать нам залежалый, протухлый товар. Завязывай, Славик.
