Может быть, потому, что именно оттуда, с мусульманского Востока, раньше времени может прийти смерть? В самом деле, попрятавшаяся по убежищам, но всегда готовая к бою стотысячная армия “Аль-Каиды” рано или поздно способна учинить такие разрушения, которые окажутся “непоправимыми”, beyond repair.
Но террористическая война — извращение исламского вызова, “выпуск паров”, который самим мусульманам в конечном счете ничего хорошего не принесет. Естественно, что у многих (хочется думать — у большинства) мусульман терроризм вызывает осуждение; некоторые из них при этом спешат пролить масло на бурные волны, утверждая, что ислам вообще никакого вызова в себе не заключает. Так, пуганые исламские иерархи России повторяют (в частности, на страницах рецензируемого номера “ОЗ”), что ислам несет с собой мир и любовь и никого и ничего не задевает. Это, конечно, не так.
Другие мусульмане, ориентированные на Запад, изобретают некий подслащенный ислам, легко совместимый с западными порядками. Но такой ислам не пользуется большим успехом даже среди тех мусульман, что живут на Западе.
Реальный исламский вызов существует в двух глубоко отличных вариантах. Первый из них назовем мнимо-позитивным — это ваххабизм, жизнь строго по шариату. На практике ваххабизм часто перетекает в агрессивный исламизм; во всяком случае, именно ваххабиты поставляют кадры для террористических организаций. В принципе, однако, возможно существование ваххабитских общин, которые были бы совершенно аполитичны и жили бы своей замкнутой жизнью, отгородившись (в той мере, в какой это вообще может быть реализовано) от остального мира.
Заметим, что, по мнению ряда авторов (и в их числе авторов “ОЗ”), есть высокая вероятность того, что в перспективе российское мусульманство пойдет именно по пути ваххабизма, сделавшись, как пишут те же Шукуровы, “форпостом невежественной воинственности”. Можно также допустить, что усилится приток “этнических русских” в ислам, притом в ислам как раз ваххабитского типа, выступающий у нас как “заместитель” почти иссякнувшего старообрядчества. Принцип, на котором стоял раскол, — “режь наши головы, не тронь наши бороды” — сегодня близок именно ваххабитам.
В этом случае реализуются неоднократные видения Н. Клюева (вроде такого: “Сойдутся вятич в тюрбане, / Поморка в тунисской чадре”), которому почему-то чудилась близость ислама к “олонецкой серой избе”. Кстати, в столице бывшего Олонецкого края Вологде сейчас выходит журнал “Иман” (“Вера”), который распространяется также и среди русских.
Действительно позитивный исламский вызов состоит в попытке выстроить цивилизацию, по многим признакам альтернативную западной. Если в египетских университетах ученые мусульмане трудятся над созданием “исламской науки”, то к их усилиям, я полагаю, надо отнестись серьезно (благодаря Куну и Фейерабенду мы знаем, что науки не только имеют универсальное содержание, но и несут на себе отпечаток культур, в рамках которых они развиваются). Если в глубинной Турции возникают поселения, служащие образцом опрятной бедности, то это тоже интересный опыт; недаром его уже “взяли на карандаш” западные дизайнеры. Может статься, что в наступившем веке не бедные будут “догонять” богатых, а, наоборот, богатые окажутся вынужденными пойти по пути самоограничения; дизайн способен облегчить этот путь и эстетизировать его.
А “что скажет нам, наконец, великая Персия?” — как вопрошал еще К. Н. Леонтьев. Шиитский Иран (о чем я уже писал в “Новом мире”) более других подает надежды в перспективе обновления цивилизации. Здесь искони было развито творческое воображение. И здесь могут явиться дерзновенные, кого
В свои объятья примет Азраил
И поведет тропою, разрешенной
Для демонов, пророков и светил.
(Азраил у мусульман — ангел, уносящий души в рай; демон в приведенных строках Н. Гумилева — творческий “даймон” греков.) Залогом тому — великие достижения мусульманской цивилизации в первые века ее существования.
Тогда вернутся времена, когда Запад не только учил мусульманский мир, но и сам чему-то учился у него (еще в ХVII веке европейцы, посещавшие Персию, отмечали у персов завидную любовь к наукам, особенно к математике, хотя в то же время корили их за недостаточное религиозное усердие). И пусть тогда “христианский мир” испытает здоровую ревность, которая подвигнет его на какие-то новые свершения.
При том, что христианство останется христианством, а ислам исламом. Есть дубы, которые растут розно стволами, но сплетаются корнями и ветвями.
А террористическая война в этом случае угаснет сама собой. Сосредоточенность на позитивном содержании религии ведет к тому, что борьба со злыми духами, реальными или мнимыми, отходит на второй план — потому что злые духи отступают сами.
Юрий Каграманов.
1 Слова, которые имеют в виду Шукуровы, принадлежат прокурору в “Братьях Карамазовых”, персонажу отнюдь не “авторскому”, а скорее сатирическому; Розанов же вовсе не соглашается с этим мнением, а итожит его словами: “Ничего, барин… вызволимся как-нибудь”. Еще одна натяжка авторов статьи.
2 Самое известное произведение на мусульманскую тему, “Подражания Корану” Пушкина, есть гениальная попытка “вчувствования” в иную, “чуждую” религию, культуру, с которыми почти нет непосредственного соприкосновения.
КНИЖНАЯ ПОЛКА ЕВГЕНИЯ ЕРМОЛИНА
+6
Нина Андреева. Меньше знаешь, лучше спишь. СПб., ИД “ВЕСЬ”, 2003, 96 стр.
Всему свое время. Сну и бодрствованию. Принципам и беспринципности. Жаворонкам и совам… Перед нами, вероятно, очень своевременная книга; на тему о том, куда вообще пропадают принципы. Оказывается — в сны, в сюр. В стародавние времена питерские андеграундщики на кухнях решали проблемы мироздания. Теперь же, если верить Нине Андреевой, они то ли повывелись вовсе, то ли перестали обсуждать роковые вопросы “Кто виноват? Что делать? И как сделать так, чтобы ничего не делать, но все было”. Как завзятые сюрреалисты, нынешние кухонные посидельщики говорят — о сне. А что? Жизнь, так сказать, есть сон. Мы сотканы из вещества того же… Спите спокойно, граждане Риги. Умереть… Уснуть… И тому подобное. В этой полезной книжке рассматриваются нетривиальные проблемы храпа, места для сна, количества подушек и т. п. Приводятся ценные сведения; о том, например, что Декарт с Гоббсом чуть ли не жили в постелях, а последний даже записывал свои идеи на простынях и собственных бедрах… Причем подробностей на 96 страницах ровно столько, чтобы, в соответствии с названием книжки, не знать слишком много и спать как можно лучше. Нас извещают даже, что книга напечатана “на экологически чистой бумаге” — вероятно, чтобы ее читатели спали еще спокойнее. В конце концов, как справедливо напоминает Андреева, Илья Обломов “провел в постели большую часть своей жизни”. (И ударение тут нужно ставить, кажется, на “о”.) А боязливый Обломов — это наше все. Или по крайней мере та немалая наша часть, которая робко избегает “необходимости встречаться со сложностями дневного мира”.
Фредерик Тристан. Во власти дьявола. Роман. Перевод с французского И. В. Галиной. М., “АСТ”, 2003, 205 стр.
А за житейскими страстями мы по привычке отправимся во Францию. И не только за страстями без тормозов, но и за прозрачной ясностью разума, способного тонко дефинировать добро и зло. …Плодовитого французского мастера, лауреата Гонкуровской премии Фредерика Тристана издают почему-то не столько в России, сколько по соседству, в Киеве и Львове. Там вышли минимум четыре его романа (“Героические злоключения Бальтазара Кобера”, “Мастерская несбывшихся грез”, “Заблудшие души” и “Загадка Ватикана”). Есть у нас круги, в которых Тристан считается опасным вольнодумцем. На одном из религиозных сайтов Рунета его объявили “антиправославным писателем” <http://www.pravoslavie.ru/jurnal/alterorth.htm> (вместе, заметим, с Умберто Эко: допрыгались, голубчики!). В этом есть особый шарм, если учесть, что Тристан — еще и специалист по “палеохристианской иконологии”. С другой стороны, Тристана числят и в гуманистах-космополитах (украинский эксперт Людмила Бублик охотно солидаризируется с тональностью Тристановой прозы, как она ее понимает: “Усі ми — гості на одній планеті, в одному житті. Жодна з націй, жодна з рас, жодне віросповідання не може бути вищим, головнішим. Немає такого права, за яким хтось може розпоряджатися чужим життям”). Все эти аттестации, впрочем, не весьма себя оправдывают при обращении к вышедшему в Москве роману. Даже и его название скорее обманывает, чем вводит в курс дела, поскольку обещает что-то из области откровенного масскульта. На самом деле перед нами изысканная парижская вещица, выполненная в лучших традициях французской литературной геометрии. Проза Тристана почти формульна. В ней есть математическая безупречность. За ней видна богатая, многовековая традиция прикладного душеведения, различения и виртуозного словесного оформления движений человеческой души, восходящая разом и к практике исповеди, и к французским аналитическим литературным опытам тех последних столетий. Писатель искусно соединяет затейливые вариации на донжуанский мотив с темой театральной иллюзии, переходящей в жизненную безусловность и возвращающейся обратно. Остро отточенным карандашом вычерчена тонкая линия повествования, по ходу которого игра и страсть сведены на очной ставке с нормой морали. По итогу поединка зла и добра зло примерно наказано. Но не покажется странным, что оно выглядит у Тристана чертовски обаятельным. Есть даже впечатление, что с носителем зла, театральным режиссером Натаниелем Пурвьаншем (урожденным Альбером Прожаном), Фредерик Тристан (урожденный Жан-Поль Барон) поделился чем-то очень личным. Писатель отчасти деформирует схематику торжествующей невинности и наказанного порока подозрениями в том, что позади схем и логики дремлет дикий хаос, а в жизни художника к тому ж так зыбка грань между искренностью и притворством. Во всяком случае, Тристан не разрешает, конечно, парадоксальную проблему “красоты зла”, а лишь добросовестно разрушает козни артиста-искусителя, противопоставив им честный морализм простых, надежных людей. Снимает противоречия писатель посредством торжества сострадания, жалости жертвы к злодею. И в этой умной, рафинированной прозе такой поворот интриги кажется неизбежным, как и все, впрочем, остальные.
