общества арабских рабочих, которое организовало собственное полувоенное формирование “Аль-Футувва” и заняло непримиримую позицию по отношению к Декларации Бальфура и мандату.
Однако лидерство муфтия, несмотря ни на что, вовсе не было бесспорным. Ему противостояли круги, преимущественно связанные с семьей Нашашиби. Выступив в 1935 г. во главе партии Национальной защиты, клан Нашашиби заручился определенной поддержкой в Галилее, а также обзавелся сторонниками среди мэров прибрежных арабских городов. Кроме того, было известно, что семья Нашашиби установила прочные связи с Аб-даллахом, эмиром Трансиордании. Разумеется, и у Нашашиби были политические соперники, причем не только среди последователей Хусейни, но и среди сторонников других движений и формирований, возникших в начале 1930-х гг. Как бы эти формирования ни назывались — партия Национального блока, Конгресс арабской молодежи, Реформистская партия, — партиями в западном значении этого слова они не были. Эти группы объединялись на основе эгоистических интересов отдельных влиятельных семей. Однако для того, чтобы получить политическое влияние в арабском национальном движении, все они должны были соревноваться друг с другом в проявлении антисионизма. К середине десятилетия это положение превратило возможность нормальных взаимоотношений с евреями в дело вполне безнадежное. Но эта же фракционность и соперничество между семьями блокировали и все попытки совместных выступлений арабов против сионистов и англичан. Например, когда в начале 1934 г. умер Муса Казим аль-Хусейни, клану Нашашиби удалось предотвратить избрание Джамиля аль-Хусейни председателем арабского исполнительного комитета. В последующие месяцы сторонники обеих семей не прекращали яростной перепалки, обвиняя друг друга в трусости, в продаже земли евреям и в отсутствии патриотизма. Парализованный междоусобицей исполнительный комитет едва не был распущен, а Восьмой Арабский конгресс, назначенный на лето 1935 г., вообще не состоялся.
С другой стороны, отсутствием арабского единства объясняется то, что сионисты, в свою очередь, не торопились с определением своих планов в Палестине. Даже события 1929 г. были оценены ими не вполне верно. Ишув воспринял погромы не столько как националистическое восстание, сколько как религиозный джихад[226], развязанный Хадж Амином для удовлетворения личных амбиций. От англичан потребовали обеспечения безопасности, — казалось, этого было достаточно. Неформальное общение арабов и евреев в сферах торговли, в муниципальных советах, во время проведения ряда общественных мероприятий ослабляло потребность в официальной формулировке тех отношений, которые сионисты в конечном счете намеревались установить с арабами.
Конечно, многие еврейские мыслители обращались к этой проблеме. Среди них был и уроженец Соединенных Штатов, реформистский раввин Иегуда Магнес[227]. Он еще до войны дважды побывал в Палестине, увлекся мечтой о еврейском национальном возрождении и в 1922 г. поселился в Иерусалиме. В 1925 г. он возглавил только что основанный Еврейский университет. С самого начала своей деятельности в Иерусалиме Магнес выражал беспокойство по поводу идеи исключительности, следовавшей из концепции еврейского национального очага. Его воззрения разделяли члены незадолго до того возникшего общества Брит Шалом[228], которое объединило интеллектуалов, выступавших за создание арабско-еврейского государства в Палестине. Среди самых влиятельных членов Брит Шалом были евреи из Центральной Европы, в том числе профессора Еврейского университета Хуго Берман и Гершом Шолем[229], бывший редактор “Юдише Рундшау” Роберт Вельч[230] и, главное, — Мартин Бубер, которого остальные члены общества считали своим духовным наставником. Бубер еще в 1920 г. призвал евреев заложить основу подлинного братства с арабами и не полагаться на “ослепляющую мечту о том, чтобы стать эмиссарами Запада, который обречен на гибель”. Казалось, события 1929 г. подтверждали это пророчество. Однако общество Брит Шалом было объединением идеологическим, а не политическим. В нем никогда не состояло больше 200 человек, их речи и статьи не оказывали ни малейшего воздействия на руководство ишува и не вызывали никакой реакции у арабов.
Существовали и другие группы, в той или иной форме выражавшие заинтересованность в арабско-еврейском государстве, которое обеспечило бы свободную еврейскую иммиграцию. Наиболее отчетливо эта позиция была выражена у радикальных утопистов из Га-Шомер га-цаир[231]. В 1920-х гг. федерация кибуцев этого движения энергично выступала за идею политического паритета в Святой земле. Именно Га-Шомер га-цаир в 1926 г. убедил Гистадрут рассмотреть план создания арабско-еврейской Палестинской конфедерации труда. Впрочем, из этого мало что вышло. Однако Га-Шомер га-цаир все равно оставался самой влиятельной из тех партий ишува, которые стремились к взаимному примирению арабов и евреев и неустанно боролись за классовую и политическую солидарность еврейского и арабского рабочего класса.
Как бы ни были незначительны размеры и влияние этих идеологических и политических организаций, они, по крайней мере, заняли четкую позицию по отношению к целям сионистов в Святой земле. Этого никак нельзя было сказать о политическом руководстве ишува, что не ускользнуло от внимания арабов. Мухаммад Ахтар, редактор самой крупной арабской палестинской газеты “Фаластын”, коснулся этого вопроса в речи, с которой обратился к группе евреев 26 ноября 1930 г.:
“Одна из ошибок, которая всегда меня удивляла, заключается в огромном количестве денег, времени, бумаги и чернил, потраченных на пропаганду сионизма среди западных народов. Если хотя бы тысячная доля этих усилий пошла на то, чтобы разъяснить, что такое сионизм, арабам… Полагаю, что не найдется ни одной листовки на арабском языке, в которой сионисты разъяснили бы свои стремления, права и требования, — таких листовок нет. Вы лучше меня знаете, как подробно все это излагалось американцам, англичанам, французам. Хотя сионисты собирались жить среди арабов, они не интересовались, понимают их арабы или нет. Они думали, что важнее, чтобы в Вене или в Париже кто-то знал, чего они желают”.
Более того, сионисты не удосужились ясно сформулировать свои цели даже для себя самих. Возможно, сионисты-социалисты и признавали, что поиски компромиссного решения в Палестине — важная задача. Но если отвлечься от Га-Шомер га-цаир, эти стремления левых были скорее теоретическими, чем практическими. Стараясь ограничиваться лишь упоминанием о будущей еврейской государственности, их руководство не задумывалось о сближении с арабами и не тратило на это усилий. Собственно говоря, именно социалисты в большей мере, чем другие группы, были за создание автономной социально-экономической системы вне арабского большинства.
Вейцман лучше многих своих соратников понимал, что исходить из максималистских установок при создании национального очага невозможно. Он интуитивно сумел почувствовать заблуждение, свойственное ряду сионистов. Одержимые идеалом самоопределения, которое стало темой Парижской мирной конференции и всей послевоенной эпохи, многие из них считали, что евреи, стремящиеся к национальному самоопределению, должны рассматриваться в том же ряду и пользоваться теми же правами, что чехи, поляки, хорваты, литовцы и другие народы Европы, которые долгое время жили под чужой властью. Вейцман считал эту аналогию крайне опасной в контексте сотрудничества с арабами и англичанами. Он боялся, что
