языка могу утверждать.
Лев рассмеялся, но промолчал.
Дома я, повозившись с близнецами и поужинав, села в своей комнате, открыла книгу, но читать так и не смогла. Всё сидела и думала, и не о Наташе Ивановой — хотя следовало бы, наверное, о ней, — а о том, что я сегодня вдруг осознала про свои воспоминания об Антоне.
Неужели он уходит из моей памяти? Я сидела и перебирала всё, что было связано с ним, разбирая по крупицам нашу дружбу, любовь и совместную жизнь. Воспоминаний было огромное количество — ярких и светлых, как солнце, грустных и пронзительных, как порез от бумаги на пальце — в общем, разных. И раньше мне казалось, что я помню всё… Но сегодня выяснилось: уже нет. Я действительно не могла вспомнить, какой была кожа Антона, когда я ласково трогала её языком, как Лев сегодня трогал мою. Соседа я помнила отлично, а мужа…
Наверное, это нормально — всё же прошло десять лет. Даже почти одиннадцать, близнецам-то в ноябре именно столько и стукнет. Но меня всё равно огорчало, что я не сохранила… не смогла. Будто предала Антона и свою любовь к нему.
Ох, представляю, что сказала бы на это мама… Конечно, посетовала бы на мою дурную голову и посоветовала сходить к психологу. Или сразу к психиатру — мама может. Поэтому я и не рассказывала ей такие вещи — осознавала, что понимания я у родительницы не отыщу, зато раздражения огребу с лихвой. Я знала, что мама не со зла, она ведь желает мне счастья в личной жизни, однако для такого счастья мне, по-видимому, потребуется забыть Антона окончательно и бесповоротно, а я не желала этого делать.
Интересно, а Лев… он смог бы понять? Понять, что в моей голове всегда будет жить другой мужчина, и не упрекать в этом?
Я усмехнулась. Ох, вряд ли… Я ведь не приняла Наташу в его голове. С чего бы ему принимать Антона в моей?
Глава 18
На следующий день Лев ушёл из школы без меня — я собиралась наведаться в гости к Ивановой и решила не покидать школу — девочка жила в другой стороне и ездить туда-сюда с разницей в пару часов мне не хотелось. Лев предлагал пойти со мной, но я отказалась — приглашали-то только меня, и я не представляла, насколько затянется разговор. Зачем ему ждать на улице? Он, наверное, мог бы напроситься через отца Наташи, но по какой-то причине не стал этого делать. И на самом деле я была ему за это даже благодарна. Одной мне сейчас было спокойнее.
Хотя «спокойнее» всё же неверное слово. Спокойно мне не было, я дико нервничала. Мне было… в своей тарелке. Я ощущала себя нормальным профессионалом, хорошим классным руководителем, который пришёл к родителям своей девочки разбираться в ситуации, а не растерявшейся женщиной, которая боится смерти, потому что однажды уже сталкивалась с этой «дамой», и ей совсем не понравилось.
Я стряхнула с пиджака воображаемые пылинки, кашлянула в кулак, а затем позвонила в дверь. Открыли мне быстро, и я, увидев перед собой чуть бледноватых и явно взволнованных родителей Наташи, вежливо улыбнулась и поздоровалась.
— Проходите, Алёна Леонидовна… — прошелестела мама девочки. — Мы вас ждали…
— Чай или кофе будете? — спросил папа и почему-то внезапно из бледного стал розоватым. Настолько волнуется?
— Спасибо, я просто воды выпью, — я покачала головой, заходя в коридор и переобуваясь. — Ничего больше не хочется.
Они кивнули и пригласили меня не на кухню, а в гостиную, где усадили на диван перед большим обеденным столом, налили мне воды из кувшина в прозрачный стакан с синими узорами, а затем сели напротив и тягостно замолчали.
Удивительно, но молчание иногда имеет вес и будто бы давит им на сердце и душу, как толща воды на глубоководных рыб…
Я даже пожалела, что отказалась от чая или кофе. Распивать сейчас что-нибудь и молчать было бы гораздо комфортнее.
— Я хотела поговорить с вами о Наташе, — произнесла я осторожно, решив начать первой, уж больно напряжёнными выглядели родители. Напряжёнными, взволнованными и какими-то… отчаявшимися, что ли. — Думаю, вы понимаете, почему.
— Понимаем, — ответил Наташин папа как-то излишне резко, вздохнул, побагровел, потом снова побледнел и продолжил голосом куда более сдавленным: — Ну что ж… слушайте.
Я вышла из квартиры Ивановых примерно через час совершенно в разбитом состоянии. Добрела до остановки, села на автобус и только в этот момент вспомнила, что надо бы позвонить маме, предупредить, что я скоро приеду. Запустила руку в сумку, достала мобильник — смартфон мигал, предупреждая меня о чьём-то непрочитанном сообщении. Хотя почему — о чьём-то…
«Позвони или напиши, как закончишь, я тебя встречу».
Встретит… Да. В другой раз я бы отказалась. Но не сейчас. Только сначала — мама.
Я предупредила родительницу, что в течение часа буду, понадеявшись, что разговор со Львом не займёт большее время, и только тогда позвонила соседу.
Лев встретил меня на остановке. И как только успел добежать? Не представляю. Неужели ждал моего звонка одетым? Иначе я никак не могла этого объяснить.
Он всё понял по моему лицу — сомневаюсь, что оно было очень радостным, а уж чувствовала я себя так, будто меня только что хорошенько вытошнило. Взял за руку, притягивая ближе, приобнял и шепнул тревожно:
— Расскажешь?
Я скривилась.
— Иначе я не стала бы звонить. Хотя, если честно, мне сейчас хочется не говорить, а пить. И желательно, что-нибудь покрепче.
— Всё так плохо?
Я отстранилась от соседа и пошла по направлению к нашему дому. На улице уже почти стемнело, поэтому я ясно видела, как светятся окна моей квартиры на верхних этажах. Там ждут близнецы и мама… а я даже не знаю, хочу ли я сейчас их видеть. При них надо держать лицо, а у меня это вряд ли может получиться.
Странно. Неужели при Льве ничего держать не надо?..
— Хуже некуда, — ответила я, сглотнув вязкую и неприятную слюну. Целый стакан воды выпила у Ивановых, но не помогло. — У Наташи опухоль мозга. Глиобластома. Неоперабельная.
Лев молчал несколько секунд. Я на него не смотрела, глядя куда-то вверх. То ли на наш дом, то ли так, в небо.
— А лучевая, химиотерапия?
Голос его был спокойным, деловым, собранным. Да… хотелось бы мне верить, что я говорила так же невозмутимо в присутствии родителей Наташи, но верилось с трудом. Я ощущала себя раздавленной и не могла говорить спокойно.
— Наши врачи
