Я сам помню эти фразы:
— Мне особенно чувствительна эта потеря! Меня так любил покойник!..
— Мы с ним на «ты» были... Только я один понимаю всю великость этой потери...
— Я хороню своего лучшего друга!
Господи! Какая насмешливая улыбка показалась бы на этих бескровных, слипшихся губах, если бы они могли ещё смеяться, какой бы гнев загорелся в глазах генерала при этих лобызаниях иудиных, столь обильно сыпавшихся на его холодное и гордое чело, прекрасное даже и после смерти...
И тут же рядом, в виде сожаления, проскальзывали довольно ядовитые намёки.
— Так ли ему умереть следовало!.. Ему бы нужно было пасть в бою — впереди своих легионов.
О, что за дело до того, как человек умер!.. Важно, как он жил и что он сделал... А до того, как умер, — не всё ли равно. Поздние сожаления не воскресят его...
После Ахалтекинской экспедиции, когда нельзя было уже безнаказанно распускать слухи о бездарности генерала, во-первых, потому, что на самих рассказчиков начинала падать неблаговидная тень, а во-вторых, потому, что легковерных слушателей больше не оказывалось, — являлись иные приёмы уронить его в общественном мнении. Скобелев оказывался честолюбцем...
— У него рот теперь так разинут, что не найдётся куска, который бы удовлетворил его аппетиту.
Другие приписывали ему замыслы всемирного могущества. Начинали, со слов немецких газет, указывать в нём — вернейшем слуге России — Наполеона... Глупость за глупостью рождались и быстро расходились в обществе, привыкшем обо всём узнавать по слухам, верить сплетне, не умеющем отличать клеветы от правды.
Когда покойный государь за завоевание Ахал-Теке произвёл его в полные генералы и дал Георгия 2-й степени, Скобелев даже сделался мрачён. Это сохранилось и потом, когда он вернулся из экспедиции в Россию.
— Меня они съедят теперь! — говорил он мне. — Скверный признак, слишком уж много друзей кругом... Враги лучше, тех знаешь и каждый ход их угадываешь... С друзьями не так легко справиться...
Надеюсь, читатели простят мне это отступление...
На меня покойный при первом нашем звакомстве произвёл обаятельное впечатление.
Как в каждом крупном человеке, в нём и недостатки были крупные, но они стушёвывались, прятались, когда он принимался за дело. Избалованный, капризный, как женщина, гордый сознанием собственного превосходства — он умёл делаться приятным для окружающих его, так что они просто влюблялись в эту боевую натуру... Самый лучший суд — есть суд подчинённых. Только эти беспристрастны, только они умеют верно определить личность — чуть ли не ежедневно сталкиваясь с нею. От них не спрячешься, их не надуешь, а эти судьи были все на стороне Скобелева... Они умели отличать раздражительность человека, несущего на себе громадную ответственность, работающего за всех, от сухости сердца и жестокости. Они прощали Скобелеву даже несправедливости, зная, что он первый сознаёт их и покается... Они не завидовали его любимцам, понимая, что чем ближе к нему, тем было труднее... Люди, рассчитывавшие вкрасться к нему в доверие, чтобы обделать свои личные делишки, глубоко ошибались. Он видел их насквозь и умёл пользоваться ими, их способностями вполне. Человек такого воспитания и среды, к каким он принадлежал, иногда поневоле терпит около себя шутов, но эти шуты у него не играли никакой роли. Напротив!..
— Его не надуешь. Он сам всякого обведёт! — говорили про него.
— Он тебя насквозь видит. Ты ещё задумал что, а он уж тебя за хвост держит и не пущает! — по-своему метко характеризовали солдаты проницательность Михаила Дмитриевича.
Человеку, полезному его отряду, его делу, он прощал всё, но за то уж и пользовался способностями подобного господина. В этом отношении покойный был не брезглив.
— Всякая гадина может когда-нибудь пригодиться. Гадину держи в решпекте, не давай ей иного артачиться, а придёт момент — пусти её в дело и воспользуйся ею в полной мере... Потом, коли она не упорядочилась — выбрось её за борт!.. И пускай себе захлёбывается в собственной мерзости... Лишь бы дело сделала.
Теория, пожалуй, несколько иезуитская, но в сложном, военном деле действительно всякая полезность на счёту... В сущности лазутчик военного времени и шпион мирного — профессии одинаковые. Более подлое занятие трудно найти. А между прочим и теми и другими пользуются. Но если порядочное правительство гнушается сыщиками и шпионами мирного режима и только в самой отчаянной крайности прибегает к их неопрятным услугам, лазутчики военные являются необходимостью при всех условиях.
— Уж на что гадина, а нужна! — говаривал Скобелев, и хоть сам никогда не входил в прямые сношения с этими господами, но был начеку и знал движения противника и условие местности, где ему приходилось действовать...
— В мирное время, где не грозит прямая опасность моим солдатам, я бы эту сволочь разом выкинул.
В военное — она была нужна!..
VIII
Умение пользоваться людьми у Скобелева было поразительно. Приехал к нему какой-то румынский офицер.
Во всех статьях, как следует, бухарестский джентльмен. Бриллиантовая серьга в ухе, зонтик от солнца в руках, талия, затянутая в корсет, на щеках — румяна... Блестящий мундир, шпоры, звонящие как колокола, на лице — пошлость и глупость неописанная. Оказалось — отпрыск одной из знаменитых фамилий, в гербе которых окорок, потому что родоначальник когда-то торговал свиньями, и за успешное разведение этих полезных животных возведён в дворянское румынского княжества достоинство. Шаркал, шаркал этот франт перед Скобелевым... На шее у него громадный Станислав, такой, какой носят на лентах сбоку... Точно икона...
— Нарочно заказал! — наивно признался этот Иоанеску или Попеску — не помню. — По собственному рисунку... Ваш — мало заметён...
Вид у него был столь внушителен, что солдаты на первых порах приняли его было за самую «Карлу Румынскую», так они называли тогда князя.
Я диву дался, чего Скобелев возится с этим франтом.
Оказалось, что франт ещё во время мира целые годы жил в придунайской Болгарии и сообщал массу интересных сведений о ней генералу, а потом этот блестящий представитель нарумяненного и затянутого в корсеты молдаванского дворянства стал самым преданным поставщиком даже для солдат. Он и сапоги покупал в Румынии для нас и другие вещи. И всё это безвозмездно, только ради того, чтобы в своё время похвастаться дружбой со Скобелевым. А под Плевной этот же знаменитый потомок мудрого свинопаса, желая постоять за честь своего герба (золотой окорок на голубом поле), показал чудеса храбрости, отправляясь то туда, то сюда по приказанию Скобелева.
— Вот, братцы, румын-то каким молодцом идёт! — кидал своим Скобелев. — Нам-то, кажется, и стыдно пускать его вперёд.
И те действительно бросались, чтобы не оставить за румыном чести первой встречи с неприятелем.
Служил у Скобелева под началом некий невидный, ныне уже отправившийся ad patres[69] генерал.
Фальстаф с подчинёнными, он был притчей во языцех. Трусоватый по природе, пуще всего дрожавший за свою собственную жизнь, он тем не менее любил хвастаться мужеством и отвагой.
— Я и Скобелев, мы со Скобелевым! — только и говорил он.
— Знаете, я только в Скобелеве признаю опасного себе соперника!.. Как вам кажется, кто храбрее, я или Скобелев? — неожиданно обращался он к своему адьютанту.
Если тот уже обедал и не желал пообедать вновь, то отвечал:
— Разумеется, Скобелев!
— Не угодно ли вам отправиться домой и проверить, всё ли бумаги и ответы готовы!..
И адьютант уходил спать. Если же он был голоден или на кухне у Фальстафа готовилось что-нибудь уж очень вкусное, то ответ следовал совершенно иного свойства.
— Знаете, ваше-ство, это ещё вопрос — храбрее ли вас Скобелев... У него слишком пылкая отвага... Вы другое дело...
— Послушайте, юноша... Вы уже обедали?
— Нет ещё... Скобелев слишком бросается вперёд... Тогда как вы...
— Вот что, оставайтесь-ка вы у меня обедать... Ну, так что же я... Говорите, не стесняйтесь... Я люблю слышать о себе правду.
— Вы именно — вождь...
— Семён... Подай бутылку красного вина на стол, знаешь, того, которое я привёз из Бухареста. Так я вождь?
— Да... Вы ничего не боитесь, но спокойно в убийственном огне располагаете ходом боя...
— Семён... К концу обеда, пожалуйста, захолоди нам бутылочку шампанского...
Адьютант делался ещё серьёзнее и ещё искреннее начинал хвалить своего генерала.
Раз этот Фальстаф сам себя живописал так.
— Я, знаете, стоял в огне... Гранаты падают и здесь, и там, и передо мной, и позади меня, и направо, и налево... Падают и все рвутся... А я, знаете, засмотрелся на картину боя и (замирающим голосом) так увлёкся, что даже забыл о своём положении. В это время проезжает мимо Скобелев… Генерал обращается ко мне: «Я вам удивляюсь... Неужели вы не боитесь — мне жутко!..» В это время прямо перед носом у меня (каков нос!) лопается граната... «Михаил Дмитриевич — вот мой ответ!» Это я ему...
