Забудьте и о “христианстве против догматизма”, якобы равного тоталитаризму: вне догматов Церкви содержательность Христова учения сводится к “Сухомлинскому”.
Но — к Штайну: будучи всегда на стороне своего героя, автор ему все время и помогает. Излюбленный прием: чтобы позиция героя всегда выглядела в глазах читателя истинно христианской, автор обеспечивает ему игру в поддавки, — не находится ни одного собеседника, который бы Штайну хоть что-то по существу дела возразил. На уровне общинно-приходском это объяснимо: прихожане Даниэля — в основном люди, не обремененные знаниями. Куда труднее помочь герою в Риме, куда его за объяснениями вызвал Ватикан. Сначала он имеет дело с Префектом Конгрегации вероучений кардиналом Рокхаусом3, а затем и с самим Папой Римским Иоанном Павлом II. И в том и в другом случае Даниэль прямо и откровенно несет жутчайшую околесицу; например, глядя прямо в глаза Папе (вероятно, пользуясь тем, что в молодые годы они с Каролем Войтылой были товарищами, вместе служили в одном приходе), режет безбоязненно правду-матку (это “гвоздь программы” — вот мы и дождались его), в ответ на которую Папа только безобидно-дружески улыбается, — а именно: “У иудеев, как и у христиан, человек стоит в центре, не Бог. Бога никто не видел. В человеке надо видеть Бога. Во Христе, человеке, надо видеть Бога”.
Опомнись, брат, какая первая заповедь у иудеев, да и у христиан? “Возлюби Бога твоего всем сердцем…” и т. д. И повинись: “Я оговорился с точностью до наоборот, Кароль. Разумеется, я хотел сказать — не человек, а Бог находится в центре сознания верующего человека, как у иудеев, так и у христиан. Именно любовь к Богу только и делает возможной „вторую заповедь, подобную первой: возлюбить ближнего как самого себя”. Только любовь к Богу дает возможность, увидев в ближнем человеке, как и ты, созданном Богом, образ и подобие Бога, как в тебе, — и полюбить его в ту же меру: как самого себя”. Но Даниэль, не слушая моих подсказок, продолжает: “<…> А у греков в центре — Истина. Принцип истины. И человека ради этого принципа можно уничтожить. Мне не нужна такая истина, которая уничтожает человека”.
Тут у Даниэля сказалось что-то вроде того, что общность по крови и типу ментальности объединяла евреев-христиан с иудеями сильнее, чем евреев-христиан и христиан-греков объединяла общая вера во Христа, общность мировоззрения. История, настаиваю, подтверждает обратное: хотя кровь, конечно, не вода, но иудеи евреев-христиан терпеть не могли почти с самого начала. И гнали их, и каменовали, и в тюрьмы-то заточали, а уж доносов — не сосчитать, и кому? Римским властям, ненавистным языческим властям, — но что делать, тут ситуация чрезвычайная, “тоталитарная секта”… А у “греков”-христиан христиане-евреи чаще всего находили помощь и поддержку.
Автор книги не в состоянии реконструировать гипотетический ответ Штайну двоих его ватиканских собеседников, ученых и рассудительных людей, автор не представляет, что они могли бы ответить, — чтобы вложить им в уста хоть какое-то серьезное возражение Штайну. Или же возражения Папы и будущего Папы представляются автору куда менее важными, чем поддержка несправедливо подозреваемого в ереси христианина-праведника Штайна. Получается, этому отцу внецерковной демократии никто просто не в силах возразить.
Кроме одного человека. Этого персонажа зовут Ефим Довитас, он приехал в Израиль, чтобы стать священником в Русской Православной Церкви, — потому, что дома ему, еврею, чинят в этом препятствия. Именно Даниэль, переубедив его и его жену, давшую монашеские обеты, но пребывающую в миру, живущую с мужем как с братом и одолеваемую эротическими видениями, — именно Даниэль устроил как следует их семейную жизнь одним махом, напутствовав Ефима наказом-приказом “Иди и спи со своей женой!”. Сообразно со своей природой человек и должен поступать, и — никаких обетов, и забудь свои клятвы, в глазах Бога они ничего не стоят перед лицом правильно налаженной половой жизни, в которой, как известно от самого Даниэля, евреи не видят греха.
Так вот, этот Ефим, сам теперь священник, только русско-православный, да к тому же еще и специалист в области литургики, побывав у Даниэля на богослужении, сразу понял суть дела, настоящую, а не мнимую “точку расхождения” Даниэля с католической ли, православной — с Церковью как таковой. И накатал на него телегу Даниэлевым церковным властям. Там он коротко и ясно и вполне обоснованно высказывает убеждение, что то, что он увидел и услышал, несовместимо с позицией и практикой Церкви. То, что он написал, — еще мягко написано. Но вот какая незадача — это же донос. Форменный донос, да еще на благодетеля; хотя по очень серьезному поводу и по существу дела. А я — сам гнилой интеллигент — хорошо представляю себе отношение к доносам широких кругов русской интеллигенции, то есть кругов читателей данного автора. Да к тому же еще — у доносчика рождается сын с болезнью Дауна, а они с женой что-то такое накрутили вокруг младенца, что тот совершенно необычаен, что он-де “Тот, кто Обетован”… Это кто же? Ни второй Христос, ни второе пришествие Христа в таком виде — уж для православного-то и образованного священника точно — не обетованы. Значит, этот Ефим болен на голову, какая такому вера? — и наш Даниэль опять, на фоне помраченного доносчика, выглядит просто отлично.
И чтобы подчеркнуть это и выделить в читательском сознании, автор делает своего героя — героем трагическим: устраивает Даниэлю Штайну автомобильную катастрофу. Герой поистине уподобляется новому апостолу Христову, взявшему свой крест и несущему его до конца — смерть застает его на дороге домой от смертного одра своего друга, на посту своей главной миссии: любить и “спасать людей”.
И все же на протяжении романа Штайна что-то важное тяготит; и мне хотелось бы знать, что.
Может быть, его на “своей земле”, среди “своего народа” почти бессознательно тянет “в иудаизм”? Но настоящий иудаизм, как к нему ни относись, есть учение развитое, разработанное на протяжении более 2000 лет настоящими книжниками, весьма сложное богословски и философски, а главное — разработанное чрезвычайно детально, ступенчато, законнически сухо, чего Даниэль, как известно, не переносит. Увы, иудаизм — это не только мидраши и не столько мидраши, так любимые Штайном. Он содержит в себе сложные комментарии к Торе и еще изощренные комментарии к этим комментариям. Нет, настоящий иудаизм и ортодоксов, и консерваторов, и реформатов-либералистов Даниэля, с его “пилатовским” презрением к философской культуре мысли, к истине и Истине, вряд ли привлекает.
А иудеохристианства как религии, как веры — вот здесь и сейчас остановись и предъяви его, — иудеохристианства как такового нет, да и не было и быть не может. Ни к чему умножать сущности, полагая, что из полуиудаизма и полухристианства, из двух куцых, инвалидных существ, просто приклеив или приплюсовав их друг к другу, мы составим существо полноценное, некое целостное “иудеохристианство”. Нет, мы составим невозможного, несусветного кентавра.
Но почему это несуразное человекоживотное влечет к себе Даниэлеву душу? А потому что в душу праведника Даниэля (ведь и “праведники едва спасаются”) проник вирус эпидемии нашего времени, вполне, впрочем, растянувшегося на многие десятилетия назад, и все равно это наше время, наша реальная ситуация. Не “научный атеизм” XIX — XX веков, а возвращение к вере после всего миллиардоголового кровавого месива по всей планете, которое принесли совсем не в последнюю очередь “научный атеизм” или обращение к валькириям и Вотанам, — возврат к вере, сохраняющий, однако, в себе все содержимое души до ее возврата — мечтательную, сентиментальную “любовь” в полнейшем ее обмирщении, в секуляризованном виде, принятую за ту самую Божественную Любовь, которая, по ап. Иоанну, есть сущность Бога — и только потому, по Данте, движет солнце и светила.
Это потребность в вере, но такой, которая от тебя не требует большего, чем ты, как человек порядочный и “хороший” и “любящий людей”, и так делаешь. То есть ты хочешь жить как жил — и впрямь неплохо, кому-то в чем-то помогая, никому не вредя и т. д., — только теперь эта твоя нормальная жизнь в “добре и любви” уже называется: ты живешь по вере. В Иисуса Христа. И твоя привычная жизнь безо всяких лишних усилий получает санкцию и статус высокого, спасительного смысла, статус, наполняющий тебя до краев самоуважением. И тебе становится хорошо — от того же самого, что, еще вчера не называясь христианством, было для тебя просто привычной жизнью. А что для этого комфорта нужно? А самая малость — слегка “понизить” и “разбавить” Христа, низведя его до “не столько Бога, сколько в первую очередь — человека”, а затем — до “учителя и праведника Иешуа из Назарета, который ничему новому не учил, а только пришел своей жизнью напомнить всем старые вечные заповеди”.
