Самое интересное, что “Испуг” можно прочитать и так — именно как дешевую, хотя и со специфическим душком, эротику. Причем скучноватую. Почти каждая главка романа (впрочем, о жанре этого текста мы еще поговорим) в сюжетном смысле строится однотипно: Петр Петрович Алабин, глубокий пенсионер, проживающий в подмосковном дачном поселке, каждую лунную ночь (это важно — чтобы непременно луна была) выходит “на охоту”. Волнуют его молодые женщины, которые спят за окнами соседних дач. Вычислив добычу, старик проникает в дом (никакие замки для него не преграда, он умеет делать отмычки хоть из подвернувшейся скрепки, хоть из карандаша) и пытается спящей женщиной овладеть. Не изнасиловать, нет! Старик уже не так силен, да и сентиментален, чтобы заниматься откровенной уголовщиной. Он долго сидит на краю постели, любуется спящей женщиной, потом ложится рядом, а там — как уж получится. Иногда получается. Некоторые женщины спят крепко и во сне принимают Петра Петровича то за мужа, то за любовника. Старик получает свой кайф и уходит — иногда неузнанный и без проблем, иногда с проблемами (попадает-таки однажды в психушку) и даже с мордобоем (это когда не вовремя возвращается муж его нимфы).
Словом, сюжет для небольшого, забавного и скорее всего пародийного рассказика. Мало ли, дескать, чего на свете не бывает. Вот вам смешной случай… Но когда эта сюжетная схема с небольшими вариациями (констант больше, чем вариаций) с маниакальным упорством прокручивается в каждой главке, невозможно не задаться вопросом: зачем? Зачем Маканину это бесконечное кружение на одном и том же месте? Любителям дешевых пряностей (для которых смастерили завлекательную обложку) такая проза наскучит быстро, а настоящие поклонники Маканина (мне пришлось уже выслушать несколько устных рецензий одного примерно пафоса) остаются в тягостном недоумении: что это? зачем это? что он хочет сказать?
Но, может быть, все эти курьезные пустячки описаны каким-нибудь необыкновенно изощренным, мастерским языком, который сам по себе имеет эстетическую ценность? Мы ведь знаем, что Маканин это умеет! Да ничего подобного — язык этого опуса намеренно упрощенный, сниженный, иногда чуть ли не назывными предложениями пишет автор. Слишком много — и нарочито много — примитивно-физиологического в языке (хер-нахер-захер-бабец, далее везде). И это не “высокая простота”, это что-то другое.
Словом, недоумение — первая реакция на новые тексты Маканина, потом — раздражение. Непонятное вообще раздражает: ну как же, мы еще не так давно продрались сквозь густые дебри, хвощи и папоротники “Андеграунда” и вроде бы даже поняли, о чем был тот роман, а тут даже не над чем потрудиться головой. Неужели всерьез задуматься о смысловой нагрузке лейтмотива всего этого странного текста? Луна имеется в виду, конечно, при свете которой Петр Петрович чувствует невыносимое вожделение.
Но лейтмотивом не сорят так беспечно и так однообразно на каждой странице — лейтмотив тогда становится пародией на самого себя.
Можно, конечно, залезть в “Мифы народов мира” и найти там обстоятельную статью “Лунарные мифы”, но ничего это не даст для понимания текста. Луна у Маканина не мифологическая, а утрированно-романтическая, не дальше Блока (“лунный Пьеро” — ироническая самохарактеристика Петровича).
От недоумения недалеко до недоразумения. В смысле — испытав недоумение и раздражение, очень хочется признать “Испуг” досадным недоразумением. И успокоиться на том. С кем не бывает? И гении не всегда оказывались на высоте.
И все-таки что-то свербит, хочется понять. Маканин ведь не в первый раз удивляет своих читателей. Начинаешь разбираться с самых общих размышлений о его “творческом пути”.
Есть смешной эпитет, родившийся в недрах шоу-бизнеса: “культовый”. “Культовый фильм”, “культовый диск”, “культовая группа”. Усилиями желтоватых журналистов этот патетический эпитет “прописался” и в литературной “как-бы-критике”. Например, доподлинно выяснено, что Виктор Пелевин — “культовый писатель”. И Макс Фрай — “культовый”. И Владимир Сорокин… Словом, что-то такое очень-очень современное, с легким налетом скандальности, собирающее вокруг себя толпу полуобразованных (то есть не совсем внятно понимающих творца, в чем и нужды нет), однако восторженных фэнов… “Культ” в этом специфическом смысле — восхищенное недопонимание.
Рискну сказать, что Владимир Маканин был (и оставался бы до сих пор, если бы его “фэны” не разбежались на скучные заработки) “культовым писателем” нашей окологуманитарной интеллигенции 70 — 80-х годов. При этом понимали его всегда плохо (даже очень профессиональные критики написали о нем массу напыщенно-смешного), сам он давать объяснения долго и наотрез отказывался, однако “тяга” (маканинское словцо) к прозрачным, но полупонятным маканинским текстам была сильнейшая. Некая магическая музыка слышалась в неповторимо интонированной (нащупывающей, уточняющей, варьирующей привычные смыслы) маканинской фразе.
Уже к началу 90-х Маканин стал почти классиком, что означает, увы, попадание в “мертвую зону” всеобщего почтительного неинтереса, когда читателю достаточно насладиться привычной музыкой фразы, а критику — вытащить из стола толстую уже папочку с грифом “Маканин” и еще раз применить отработанную методику интерпретации. Благо Маканин — писатель образцово рациональный, у него устойчивая система лейтмотивов, подробно разработанная символика, вполне обозримый набор сюжетных “инструментов”. Так казалось.
Но в начале 90-х Маканин резко меняется. Долго здесь рассказывать, как именно он менялся, поэтому отошлю читателя к подробной статье И. Роднянской “Сюжеты тревоги: Маканин под знаком „новой жестокости”” (ср. с ее предыдущей статьей “Незнакомые знакомцы”, обе воспроизведены в ее недавнем двухтомнике). Завершением 90-х стал головоломный и не всеми принятый “Андеграунд”. Но, впрочем, и этого Маканина критика кое-как “утоптала”, освоила, интерпретировала. Помнится, однако, сумбурная и какая-то растерянная статья Андрея Немзера “Когда? Где? Кто? О романе Владимира Маканина: опыт краткого путеводителя” (“Новый мир”, 1998, № 10) и более спокойная, но тоже с кучей вопросов статья Александра Архангельского “Где сходились концы с концами. Над страницами романа Владимира Маканина „Андеграунд, или Герой нашего времени”” (“Дружба народов”, 1998, № 7) . Коллеги сильно призадумались.
…А если еще дальше в историю забежать, так ведь был же и Маканин конца 60-х — начала 70-х, Маканин романа “Прямая линия” (1967) и повести “Безотцовщина” (1970). Те, кто начал сразу с “Портрета и вокруг” (1978) и проникся, прежнего Маканина просто посчитали бы однофамильцем — так велика была разница.
Но наступило новое тысячелетие, и начался новый Маканин. Помню, как в 2000-м смутили его повести “Буква „А”” и “Удавшийся рассказ о любви”, опубликованные чуть ли не в один месяц.
Это была некая развилка — “Буква „А”” очень напоминала Маканина конца 80-х, и даже еще более раннего, и я, помнится, думал тогда не без досады даже — сколько же можно отпускать человека в побег, а потом оставлять его в пустынном месте, демонстрируя и неизбежность, и тщетность побега (свободы)? Этот сюжетный механизм Маканин упорно “заводил” раз за разом, как бы в надежде — вдруг на этот раз повезет и освобождение будет осенено хоть каким-то смыслом? Ведь есть уже “буква „А”” — когда-нибудь вспомним же мы задуманное слово?
В этом вечном маканинском механизме начинало явно не хватать какой-то очень важной детали, решающего рычага. И можно было, в принципе, заключать пари: произнесет или не произнесет наконец отчаявшийся рационалист Маканин сакраментальное слово “Бог”? Вектор движения был явно направлен туда: и неведомое слово, из которого зэкам известна была только одна буква, да и “любовь” из “Удавшегося рассказа…” ощущались некими замещающими символами. И в принципе не важно было, кто выиграет пари: было равно интересно увидеть и крушение, и трансформацию такого — на “замыленный взгляд” — устойчивого художественного мира Маканина.
Так что я тогда в некотором смысле “накаркал” — если не крушение, то очень серьезная трансформация художественного мира Маканина уже угадывалась в “Удавшемся рассказе о любви”.
Буквально на следующий год довольно густо пошли тексты, которые Маканин печатал под шапкой “Из книги „Высокая-высокая луна””. Другая поэтика, другие герои, другие ситуации и веяние некоего, что ли, напряженного легкомыслия. То есть легкомыслие было на первом плане, но казалось наигранным, и напряжение за ним чувствовалось нешуточное. Как бы писатель нечто неподвижное и немилое с усилием (но и с глумливым весельем) ломал на наших глазах. Убегал от себя прежнего и, похоже, не очень знал, куда убегает. Тут вот и вспомнился мне “Гражданин убегающий” — типовая ситуация многих вещей Маканина. И, видимо, его творческой судьбы.
